Чернобыль: воспоминания очевидцев трагедии, которой лучше бы не было

26 апреля 1986 года серия взрывов разрушила реактор и здание четвертого энергоблока Чернобыльской АЭС. Это стало самой крупной технологической катастрофой XX века.

В книге Светланы Алексиевич “Чернобыльская молитва” собраны воспоминания участников этой трагедии. Воспоминания о катастрофе. О жизни, смерти и любви.

О любви

Он стал меняться – каждый день я встречала другого человека… Ожоги выходили наверх… Во рту, на языке, щеках – сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись… Пластами отходила слизистая… Пленочками белыми… Цвет лица… Цвет тела… Синий… Красный… Серо-бурый… А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить… Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать.

Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились… Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются… Клиника острой лучевой болезни – четырнадцать дней… За четырнадцать дней человек умирает…

О смерти

На моих глазах… В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали… И этот мешок уже положили в деревянный гроб… А гроб еще одним мешком обвязали… Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка… И уже все это поместили в цинковый гроб… Втиснули… Одна фуражка наверху осталась… Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. И вы должны этот документ подписать…

Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: “Почему моего мужа надо прятать? Он – кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?” На кладбище нас окружили солдаты… Шли под конвоем… И гроб несли… Никого не пустили… Одни мы были… Засыпали моментально. “Быстро! Быстро!” – командовал офицер. Даже не дали гроб обнять… И – сразу в автобусы… Все крадком…

Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарного Василия Игнатенко

О подвиге

С нас взяли подписку о неразглашении… Я молчал… Сразу после армии стал инвалидом второй группы. В двадцать два года. Хватанул свое… Таскали ведрами графит… Десять тысяч рентген… Гребли обыкновенными лопатами, шуфлями, меняя за смену до тридцати “лепестков Истрякова”, в народе их звали “намордниками”. Насыпали саркофаг. Гигантскую могилу, в которой похоронен один человек – старший оператор Валерий Ходемчук, оставшийся под развалинами в первые минуты взрыва. Пирамида двадцатого века… Нам оставалось служить еще три месяца. Вернулись в часть, даже не переодели. Ходили в тех же гимнастерках, в сапогах, в каких были на реакторе. До самого дембеля… А если бы дали говорить, кому я мог рассказать? Работал на заводе. Начальник цеха: “Прекрати болеть, а то сократим”. Сократили. Пошел к директору: “Не имеете права. Я – чернобылец. Я вас спасал. Защищал!” – “Мы тебя туда не посылали”.

По ночам просыпаюсь от маминого голоса: “Сыночек, почему ты молчишь? Ты же не спишь, ты лежишь с открытыми глазами… И свет у тебя горит…” Я молчу. Со мной никто не может заговорить так, чтобы я ответил. На моем языке… Никто не понимает, откуда я вернулся… И я рассказать не могу…

Виктор Санько, рядовой

О материнстве

Моя девочка… Она не такая, как все… Вот она подрастет, и она меня спросит: “Почему я не такая?” Когда она родилась… Это был не ребенок, а живой мешочек, зашитый со всех сторон, ни одной щелочки, только глазки открыты. В медицинской карточке записано: “девочка, рожденная с множественной комплексной патологией: аплазия ануса, аплазия влагалища, аплазия левой почки”… Так это звучит на научном языке, а на обыкновенном: ни писи, ни попки, одна почка… Такие, как она, не живут, такие сразу умирают. Она не умерла, потому что я ее люблю. Я никого больше не смогу родить. Не осмелюсь. Вернулась из роддома: муж поцелует ночью, я вся дрожу – нам нельзя… Грех… Страх..

Только через четыре года мне выдали медицинскую справку, подтверждающую связь ионизирующей радиации (малых доз) с ее страшной патологией. Мне отказывали четыре года, мне твердили: “Ваша девочка – инвалид детства”. Один чиновник кричал: “Чернобыльских льгот захотела! Чернобыльских денег!” Как я не потеряла сознание в его кабинете… Они не могли понять одного… Не хотели… Мне надо было знать, что это не мы с мужем виноваты… Не наша любовь… (Не выдерживает. Плачет.)

Лариса З., мать

О детстве

Такая черная туча… Такой ливень… Лужи стали желтые… Зеленые… Мы не бегали по лужам, только смотрели на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и молилась. И нас учила: “Молитесь!! Это – конец света. Наказание Божье за наши грехи”. Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои грехи: он разбил банку с малиновым вареньем… А я не призналась маме, что зацепилась за забор и порвала новое платье… Спрятала в шкафу… Помню, как солдат гонялся за кошкой… На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк… За ней – мальчик и девочка… Это их кошка… Мальчик ничего, а девочка кричала: “Не отдам!!” Бегала и кричала: “Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!” А солдат – с большим целлофановым мешком…

Мама с папой поцеловались, и я родилась. Раньше я думала, что никогда не умру. А теперь знаю, что умру. Мальчик лежал вместе со мной в больнице… Вадик Коринков… Птичек мне рисовал. Домики. Он умер. Умирать не страшно… Будешь долго-долго спать, никогда не проснешься…Мне снился сон, как я умерла. Я слышала во сне, как плакала моя мама. И проснулась..

Воспоминания детей

О жизни

Я ко всему привыкла. Семь лет живу одна, семь лет, как люди уехали…Тут недалеко, в другой деревне, тоже баба одна живет, я говорила, чтобы ко мне переходила. И дочки у меня есть, и сыны… Все в городе… А я никуда отсюда не хочу! А что ехать? Тут хорошо! Все растет, все цветет. Начиная от мошки до зверя, все живет. Случилась история… Был у меня хороший котик. Звали Васька. Зимой голодные крысы напали, нет спасения. Под одеяло лезли. Зерно в бочке – дырку прогрызли. Так Васька спас… Без Васьки бы погибла… Мы с ним поговорим, пообедаем. А тогда пропал Васька… Может, голодные собаки где напали и съели? Не стало моего Васьки… И день жду, и два… И месяц… Ну, совсем, было, я одна осталась. Не к кому и заговорить. Пошла по деревне, по чужим садкам зову: Васька, Мурка… Два дня звала.

На третий день — сидит под магазином… Мы переглянулись… Он рад, и я рада. Только что он слово не скажет. “Ну, пошли, — прошу, — пошли домой”. Сидит… Мяу… Я давай его упрашивать: “Что ты будешь тут один? Волки съедят. Разорвут. Пошли. У меня яйца есть, сало”. Вот как объяснить? Кот человеческого языка не понимает, а как он тогда меня уразумел? Я иду впереди, а он бежит сзади. Мяу… “Отрежу тебе сала”… Мяу… “Будем жить вдвоем”… Мяу… “Назову тебя Васькой”… Мяу… И вот мы с ним уже две зимы перезимовали…

Зинаида Евдокимовна Коваленко, самосел

О живом

Стрелять приходилось в упор… Сука лежит посреди комнаты и щенята кругом… Набросилась на меня пулю сразу… Щенята лижут руки, ластятся. Дурачатся. Стрелять приходилось в упор… Одну собачку… Пуделек черненький… Мне его до сих пор жалко. Нагрузили их полный самосвал, с верхом. Везем к “могильнику”… По правде сказать, обыкновенная глубокая яма, хотя положено копать так, чтобы не доставать грунтовые воды и застилать дно целлофаном. Найти высокое место… Но это дело, сами понимаете, повсеместно нарушалось: целлофана не было, место долго не искали.

Они, если недобитые, а только раненые, пищат… Плачут… Высыпали их из самосвала в яму, а этот пуделек карабкается. Вылазит. Ни у кого патрона не осталось. Нечем добить… Ни одного патрона… Его назад в яму спихнули и так землей завалили. До сих пор жалко.

Виктор Вержиковский, охотник

И снова о любви

Что я могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом… По телу… По лицу… Что-то черное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. “Ой, – кричу, – опять кровь”. С шеи, со щек, с ушей… Во все стороны… Несу холодную воду, кладу примочки – не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется… Тазик подставлю, из ванной… Струйки ударяются… Как в подойник… Этот звук… Такой мирный и деревенский… Я его и сейчас по ночам слышу… Звоню на станцию “скорой помощи”, а они уже нас знают, ехать не хотят. Один раз дозвалась, прибыла “скорая”… Молодой врач… Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: “Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?” Я отвечаю: “Да”. И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: “Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы”.

У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль… (После молчания.)…Я такая счастливая была! Утром кормлю и любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я – хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами… В подушку кричу, чтобы дети не услышали…

Валентина Панасевич, жена ликвидатора

Хотите получать одну интересную непрочитанную статью в день?

Мои родители переехали в Припять в 1979 году. Я тогда служил подводником на Тихоокеанском флоте, и со службы возвращался уже в новый дом. Как раз строили четвертый блок Чернобыльской АЭС, он был на стадии пуска. Все проходило, как у всех: начал работать, женился, родились две дочери. Припять нам безумно нравилась. Даже впоследствии вспоминая о ней, мы жалели о том , какое место потеряли. Это был молодой, современный, красивый город, но авария у нас его отобрала. Город располагался на берегу реки Припять, это очень живописное место, полесье. То есть мы жили в городе, но пользовались всеми деревенскими прелестями. Наверное, я бы многое отдал, только чтобы все вернулось и стало таким, как раньше. Если бы это было возможно, я не раздумывая перенесся бы обратно – в ту Припять, которую знал молодым.

Ночь без света и свет после ночи

В тот роковой день я, как всегда, пошел на работу к четырем часам дня, ничего не предвещало беды. Не было каких-то тревожных ощущений, предчувствий: все происходило так же, как и в любой другой рабочий день. Я, правда, работал две смены подряд , подменял товарища. Первая смена подошла к концу, в полночь началась вторая . На смену ко мне пришел старший оператор Анатолий Кургуз. Мы знали о том, что на блоке проводится эксперимент, и что мощность реактора падает. Поэтому нам нужно было находиться не в самом центральном зале. Будь мы тогда там, то просто не выжили бы. В операторской комнате была такая небольшая каморка, она была сделана в полкирпича. И, представьте себе, именно эта крохотная каморка меня и спасла. Я только зашел туда и через несколько секунд услышал взрыв такой мощности, что в первый момент мне показалось, что все вокруг меня встряхнулось и подпрыгнуло. Вокруг зашипело, начало сыпаться, стало жарко и тяжело дышать. Я хватал себя за руки, и не понимал – жив я еще или нет, реально ли все происходящее или это какой-то страшный сон.

Олег Иванович с женой и дочками. | Фото: семейный архив

Как такового страха поначалу не было, испуг возник уже позже, после второго взрыва. Я упал на пол, дышать там было легче, воздух был прохладнее . В это время мой напарник кричал от боли в операторской комнате, с трудом он дополз до меня. Толя был опытнее меня, он тогда сказал: «По-моему, мы крепко попали». Страха уже не осталось, нужно было выбираться. Но как, если кругом темнота и мы не видим даже друг друга? Помня структуру блока, мы наощупь пытались выбраться разными путями. Но все было завалено бетоном и перекрытиями. Решили пробираться к аварийной лестнице. Только добравшись до света, я смог увидеть своего напарника и ужаснулся: на руках у него почти не осталось кожи, он закрыл ими лицо в момент взрыва. Уже позже, в московской клинике выяснилось, что и у меня было 80% ожогов тела, но Толе попало сильнее. Тогда все мы были мокрые и грязные, и еще не понимали всей опасности. Когда бежали по улице по выброшенному графиту, из жерла реактора поднимался высокий столб свечения. Он был похож на северное сияние. Увиденное пугало и завораживало. Но о том, как все это на нас отразится, мы узнали позже.

Три километра до семьи

Толю увезли на скорой. Я вместе с другими операторами с АЭС, такими же мокрыми и грязными, вернулся к административно-бытовому корпусу. Мне кажется, меня отчасти спасло то, что я тогда тщательно вымылся специальным порошком, полностью поменял одежду. Нас стали собирать на первом этаже, там были и операторы из третьего блока. Мы спешно обсуждали, что же произошло на самом деле. Паники не было, хотя в душе, может, кто и боялся. Все говорили: реактор разрушен, а до города три километра. Там наши дети, наши семьи – 60 тысяч человек, которые спали и не знали о случившемся. Знаете, наверное, это прозвучит странно, но в момент аварии я думал не только о своих родных, но и обо всем городе. Мысль была одна: если мы уже попали в эту ситуацию, необходимо принимать решение, действовать, выполнять свои обязанности. Тем временем мне становилось все хуже, скорая увезла в больницу. Но даже зам главного инженера не понимал масштабов беды. Он говорил: «Ребята, ну, случилась авария, хоть и серьезная, отправят в Москву под лечиться – потом вернемся. Он не знал, что в столицу многие едут уже умирать. Туда забрали особо тяжелых. Мы не вставали, не было аппетита, в моем случае шла речь о пересадке костного мозга. Все несколько месяцев, что я боролся за жизнь, за мной ухаживал старший брат. Я выжил, но все это время не видел ни жену, ни детей.

Уезжайте на пару дней

На момент аварии у меня уже было двое детей: одной девочке год и десять месяцев, другой – два месяца. Меня увезли на скорой, потом отправили в Москву. О произошедшем моя жена услышала уже от жителей Припяти. В городе все передавалось через сарафанное радио. Людей предупреждали, что надо закрыть форточки, меньше выходить на улицу, разносили таблетки йода . Женщины передавали друг другу, что лучше не выпускать детей в песочницу. Хотя в это время дети как раз там и играли, люди на улице отмечали свадьбы. Был выходной, город жил своей жизнью. А по улице уже ходили военные в респираторах. Первое время, действительно, никто не понимал, что же на самом деле произошло. Жена сразу же собрала детей, попробовала уехать в деревню неподалеку, но ту деревню тоже выселяли. В итоге супругу на машине забрал ее отец и отвез в Гомельскую область. Но и там надолго задержаться не получилось – облако прошло шлейфом и по Белоруссии.

Молодым рекомендовали уехать, стариков особо не дергали. Моя семья снова села на машину и уехала – уже в Минск, к тете. Их сразу поместили в больницу на обследование. Отобрали одежду, выдали чистое, взяли кровь. В Припяти эвакуацию объявили 27 числа, сказали по радио: вы уезжаете на три дня, берите минимальное количество вещей. Моя жена, хоть и уехала раньше, тоже ничего не взяла: все документы, золотые цепочки, детские игрушки, одежда – все это осталось там, в Припяти. Они думали, что вернутся. Не брали никакой еды, консервов, игрушек, дорогостоящих вещей. Для маленького двухмесячного ребенка взяли только пеленки. Как мне потом сказали врачи, в зависимости от районов Припяти, люди получили дозу излучения в размере от 50 до 70 бэр. А острая лучевая болезнь первой степени это 100 бэр и выше. До осени жена и обе маленькие дочки находились в санатории Славянска в Донецкой области, куда им удалось получить путевку от профкома станции . Туда я за ними и приехал через полгода, уже получив вторую группу инвалидности.

Папа – ликвидатор

После аварии, спустя год-два, нас вызвали в клинику, мы встречались с Раисой Горбачевой. Мы, ликвидаторы, конечно, наблюдались у врачей постоянно. Но Горбачева спросила: «Может, что-то вас еще беспокоит? Скажите мне». Тогда наши жены ответили, что хотели бы обследовать детей. Через несколько дней их уже прикрепили к Морозовской больнице, где их наблюдали до 15 лет. Туда можно было обратиться в любой момент. Конечно, были какие-то вопросы по щитовидке, но сейчас у меня уже три внука, так что все обошлось.

Девочкам мы стали объяснять, что произошло, уже, наверное, в старших классах. Я особо эту тему не заострял, но они знали, что я занимался и занимаюсь по сей день общественной работой, связанной с аварией на Чернобыльской АЭС. То есть они уже понимали, что папа – ликвидатор, что папа был в ту ночь на работе. А потом они узнали, что и сами жили в Припяти. Обе рассказывали, что у них в школе тогда ходили шутки про Чернобыль: там, мол, и яблоки больше, и чуть ли не двухголовые коровы бегают. Они слушали это, но никогда не говорили, что были там сами. «Да, – говорили они мне, – мы понимаем, что это просто такие шутки». Мы с женой рассказывали детям о том, в каком красивом городе мы жили, о том, почему нам пришлось его покинуть. «Вряд ли, – объяснял я им, – ваше поколение и даже ваши дети смогут там жить». Одна из моих дочек училась в МГУ, сейчас она журналист, но о Чернобыле пока писать не хочет.

Пустышка из прошлого

Я не видел брошенный город сразу после эвакуации, посмотреть на него вновь мне удалось лишь через четверть века. Я посетил станцию, Чернобыль, Припять. Конечно, когда я приехал с сопровождающими в город, его вид меня удручил. Припять превратилась в город-призрак. Сейчас я думаю: может, и не надо было туда ездить? Тогда я бы смог запомнить его таким же красивым, каким он был до всего этого. Я был настолько впечатлен, что очень долгое время вспоминал эту поездку. В Припяти у нас была такая аллея с лавочками по обеим сторонам. И спустя 25 лет я увидел только одну скамейку, где мы с моей компанией всегда встречались, там же я познакомился со своей женой. Еще более меня растрогала моя квартира, где мы жили четверть века назад. Входной двери не было, обои висели оборванными, мебели не осталось. Но на кухне на стене оставался висеть шкафчик. Открыв его, я удивился : там стояли детские бутылочки моей двухмесячной дочки, из которых мы кормили ее смесью. На них даже соски остались, представляете? Перед моими глазами сразу возникли те годы, когда мы так счастливо жили в Припяти. Я попросил сопровождающих сотрудников МЧС Как прошли эти годы после аварии? Меня, как особо тяжелого, оставили в Москве. Нужно было часто обследоваться и наблюдаться. Лет пять я, как это называю «резался», то есть меня клали на операции. Психологически мне потребовалось лет 8-10 на восстановление. Врачи говорили: «Ребята, жизнь не кончена, надо восстанавливаться, искать себя». Первое время заниматься ничем не хотелось, все силы уходили на восстановление здоровья. Но я нашел себя в общественной работе, работал в «Союзе Чернобыль», который отстаивает интересы чернобыльцев.

Сейчас ряд льгот, конечно, урезали, что не очень правильно. В девяностых было сложно, как и многим: девять месяцев мне не платили пенсию. Но этот период мы прошли. Сегодня я возглавляю одну из районных общественных организаций Москвы, вместе мы готовимся к 30-летию со дня авария на Чернобыльской АЭС. Жена периодически спрашивает: «Зачем тебе это нужно? Может, лучше отпустить эту тему?» Думаю, так она оберегает мою психику. Но я отвечаю: «Я не был в Афганистане и Чечне, но я был в Чернобыле». И на Митинском кладбище лежат 28 моих товарищей, поэтому это – мой долг перед ними и их семьями. Дети это понимают, успокаивают маму: это папино занятие, папин крест.

Если бы не их подвиг, от Чернобыля пострадала бы вся Европа
Казалось бы, о чернобыльской аварии написано уже все. Однако даже спустя 15 лет после этой самой страшной за всю историю человечества техногенной катастрофы неожиданно "всплывают" ранее не публиковавшиеся факты. Свою историю рассказал нам бывший пожарный Владимир Тринос, попавший на ЧАЭС в первые часы после взрыва реактора.

"После взрыва наша автоколонна минут сорок простояла на перекрестке в "Рыжем лесу", из-за того, что не знали, куда направлять машины"
- В 1986 году я был водителем, командиром отделения Киевской военно-пожарной части спецтехники N 27. 26 апреля как раз дежурил. В два часа ночи в нашу часть поступил сигнал из Чернобыля. Не зная, что там случилось, на тушение пожара выехали практически все, кто был на дежурстве. В пять утра мы уже были возле второй пожчасти на ЧАЭС. Когда подъезжали, то километров за десять увидели над станцией розово-малиновое свечение. Как раз начинало светать, и это неестественное зарево очень впечатляло. Раньше я ничего подобного не видел.

До начала седьмого утра мы простояли возле части, практически в нескольких сотнях метров от полыхающего реактора, а потом нас отправили в Припять. Никто ничего не знал. Судить о происходящем мы могли только по обрывкам информации, услышанной по радиостанции. Слышали, что есть пострадавшие, но сколько их и что именно произошло, толком не знали. Помню, на перекрестке в "Рыжем лесу", возле знаменитой сосны в форме тризуба, ставшей символом Чернобыля, мы простояли минут сорок: колонна машин остановилась - не знали, куда нас направить. Потом оказалось, что в этом месте был такой сильный прострел радиации, что позже мы проезжали этот перекресток на максимальной скорости. А 26 апреля мы вернулись домой только к вечеру.

- Зачем же вас сорвали из Киева и продержали без толку полсуток под радиоактивным излучением?
- Так было положено. Нас подняли по тревоге. Туда съехались пожарные со всей области. Наши три машины так и остались на станции. Дозиметрист сделал замер, и у нас забрали все обмундирование и даже удостоверения - так они "фонили". В Киеве сказали, что 6 мая мы выезжаем в Чернобыль откачивать воду. Предупредили, что эту работу надо выполнить быстро и четко, и провели несколько тренировок в Киеве. Уже в Чернобыле узнали конкретней, что за работа предстоит. После взрыва на энергоблоке вода из системы охлаждения попала под разрушенный реактор. Надо было срочно добраться до специальных задвижек аварийного слива воды, открыть их, и тогда уже вода сама пошла бы в специальные водохранилища. Но помещение с задвижками после пожара тоже было полностью залито радиоактивной водой. Ее и надо было откачать как можно быстрее -- во время тушения пожара на реактор сбрасывали песок, свинцовые болванки, и под всей этой тяжестью он мог осесть... Тогда никто толком не знал, сколько чего осталось в реакторе после взрыва, но поговаривали, что если его содержимое соприкоснется с тяжелой водой, получится водородная бомба, от которой пострадает как минимум вся Европа.

Помещение с задвижками располагалось прямо под реактором. Представляете, какой там был радиационный фон! Мы должны были проложить рукавную линию протяженностью в полтора километра, установить насосную станцию и откачать воду в отстойники.

- А почему выбрали именно вас?
- Нужны были здоровые выносливые молодые люди. Больные бы не выдержали. Мне было 25 лет, и я профессионально занимался спортом.

- То есть вы туда попали совершенно здоровым.
- Конечно. На сто с лишним процентов! Перед тем как послать туда нас, проводили эксперимент - пытались закинуть рукава с вертолета, но не получилось. С этим могли справиться только люди. Вручную.
После пожара мы были первыми, кто попал туда. Вокруг никого, только на самой станции работал обслуживающий персонал. Было тихо-тихо. Очень красивое место - железнодорожный мост, Припять, впадающая в Днепр... Но эту идиллию нарушало жутковатое зрелище - из реактора поднимался легкий дымок, вокруг стояла брошенная техника, в том числе пожарные машины с вмятинами от упавших на технику свинцовых болванок. А прямо на земле валялись куски графита, выброшенного из реактора взрывом: черный, переливающийся на солнышке.

"Нам дали химзащитные костюмы, респираторы и кепочки"
Операцию начали 6 мая в 20.00 пожарные из Белой Церкви. Владимир Тринос помнит их имена: майор Георгий Нагаевский, Петр Войцеховский, Сергей Бовт, Михаил Дьяченко и Николай Павленко. С ними были двое киевлян Иван Худорлей и Анатолий Добрынь. Они установили насосную станцию втрое быстрее нормативов - за пять минут. А значит, именно столько времени пробыли под развороченным реактором. Около полуночи к ним присоединился Александр Немировский, а в пять утра - Владимир Тринос. Каждые два часа они по три человека бегали к реактору, чтобы заправить беспрерывно работающие машины топливом, поменять масло, следить за режимом. Можно было, конечно, попробовать послать к задвижкам водолаза, но для него это бы означало верную смерть. Поэтому воду продолжали откачивать пожарные.

В два часа ночи бронетранспортер, проводивший радиологическую разведку, проехался по рукавам и перерезал их в пятидесяти метрах от реактора. Зараженная вода начала вытекать прямо на землю. Сержанты Н.Павленко и С.Бовт бросились устранять досадную поломку. В рукавицах было неудобно, поэтому ребята их сняли и скручивали пожарные рукава уже голыми руками, ползая на коленях в радиоактивной воде...

Через четырнадцать часов непрерывной работы отказала насосная станция, и новую пришлось устанавливать по пояс в радиоактивной воде.
- Работали по времени, быстрее нормативов, -- продолжает свой рассказ В.Тринос, - Брали эти рукава с водой, прижимали, как детей, к груди и перетаскивали. Поначалу мы были в резиновых химзащитных костюмах "Л-1" и в респираторах. Тогда, помню, так жарко было. Минералка закончилась, и мы пили воду прямо на станции из крана. У меня было семь выходов за 24 часа. После каждого выхода костюмы меняли, и надо было километра полтора идти пешком (а в некоторых местах - желательно бегом) к зданию администрации, чтобы там помыться. Вода из душа казалась горошинками, падающими на голову. Вечером 7 мая Анатолию Добрыню стало плохо. Он начал заговариваться, и "скорая" увезла его со станции в Чернобыль. Там у Толи начались тошнота, рвота, и его доставили в Иванков, под капельницы.

Кроме нас, на станции были дозиметристы и совсем молоденькие солдатики -- они нам бензин подвозили. Около четырех утра 8 мая мы добрались до задвижек, и нас сменил майор Юрий Гец со своей группой. Когда мы закончили свою работу, на станции сразу появилось множество народу и техники! Начали все расчищать. А до того там были только мы и обслуживающий персонал.

"В Иванкове нас встречали, как космонавтов"
Пока пожарные не закончили работу и опасность не миновала, Михаил Горбачев молчал, не делая никаких заявлений. Каждые полчаса ему докладывали, как у ребят продвигается работа... После официальных благодарностей их сразу же отправили в Иванков на обследование крови. Как вспоминает Георгий Нагаевский, город встречал их, как космонавтов. "Люди вытащили нас из машины и понесли на руках в больницу, вся дорога была устлана цветами. Если бы мы вовремя не откачали воду, Иванков эвакуировали бы. Уже стояли наготове автобусы, люди упаковали вещи.

Благодарныеиванковчане так напоили нас шампанским, что я в бессознательном состоянии попал домой только 9 мая. Тогда начальником УГПО в Киевской области был Трипутин, он терпеть не мог пьянства, но тут сам сказал мне: "Жора, заедешь в Вишневое, зайдешь в мастерские, возьмешь там бидон спирта и "лечись"...

18 мая 1986 года газета "Київська правда" писала о героях-пожарных: "Им удалось откачать воду из-под поврежденного реактора. Каждый из них в ответственный момент поступил так, как подсказывала совесть... После выполнения задания все они были обследованы медиками, им предоставлены краткосрочные отпуска. Высокую оценку действиям пожарных дала правительственная комиссия".

Но вместо обещанного отпуска киевлян отвезли в Киев, в госпиталь МВД, где они пролежали 45 суток. Плохо было уже всем. "Состояние усталости, слабость были нам непонятны, - вспоминает В.Тринос. - потому что все мы были молоды, здоровы. Знали, конечно, что такое радиация, но она же не кусается, разве что какой-то металлический привкус во рту. Горло раздуло так, что я не мог говорить, как будто при сильной ангине. За сутки на станции я потерял семь килограммов. В общем-то, после Чернобыля я прежний вес уже никогда не набирал, и слабость так и не прошла. Я пытался вернуться в спорт -- ведь мне было всего двадцать пять, но пришлось смириться с тем, что жизнь бесповоротно разделилась на две половины: до и после апреля 1986 года.

В больницах мы впервые столкнулись с тем, что никому не нужны. Во-первых, тогда существовал негласный указ не диагностировать лучевую болезнь. Были введены новые стандарты на облучение, все замалчивали. Официальная доза моего облучения 159 рентген. А сколько на самом деле?

В 1992 году в санатории в Пуще-Водице пожарные из Белой Церкви объявили голодовку, и только после этого их заметили. А я в такие моменты сразу начинаю нервничать - это неприятно и не имеет смысла. В 25-й киевской больнице один врач нам прямо в глаза заявил: "Что вы заводитесь, все равно через пять лет начнете вымирать потихоньку!".

"Под Новый 1987 год мне вручили орден Красной Звезды"
- Когда вы ехали в Чернобыль откачивать воду, не было ли мысли отказаться?
- Нет. Тогда знали слово "надо". К тому же я просто выполнял свою работу. Сейчас молодым людям это трудно понять, потому что нет уже той давящей идеологии и у человека есть право выбора: если он осознает степень риска, то либо сразу откажется, либо пойдет на него за соответствующую плату. А тогда никому даже в голову не приходило отказаться. Для меня все было просто и ясно - это никакой не героизм, а рабочий момент. Была, конечно, психологическая нагрузка. Давила неизвестность. Но политотдел работал очень четко. Начальство приезжало "поддержать боевой дух", а потом сразу же появились публикации под заголовками: "Герои в строю", награждения, улыбки, цветы...

18 мая 1986 года газета "Київська правда" писала: "Тут все работают без письменных распоряжений и приказов. И дело идет четко, без срывов. Транспортники всех ведомств действуют в едином ритме..." И дальше: "Только что на место аварии выехали первые машины с цементом, свинцом, другими материалами. Сегодня идем с опережением задания более чем на 600 тонн".

Правда, надо отдать должное моему начальству: под Новый 1987 год мне дали двухкомнатную квартиру на Троещине. И тогда же всем нам вручили орден Красной Звезды. Кроме Ивана Худорлея - он получил орден Дружбы народов.

- А что так, звезд не хватило?
- Вероятно... В 1993 году меня комиссовали по состоянию здоровья из-за постоянных больничных. Я уже побывал практически во всех столичных больницах, подлечиваюсь в санаториях. Сейчас, например, прохожу переосвидетельствование на инвалидность в Институте нейрохирургии, и не только в нем, а и по всем медучреждениям. Это для меня ежегодная процедура, потому что пожизненную инвалидность дают с 45 лет, а я еще молодой.

- Такой печальный у вас рассказ...
- А Чернобыль - это и есть печаль. Он никому ничего хорошего не оставил. Из тех, кто был тогда со мной на станции, к счастью, все живы. Но осталась какая-то глухая обида на эту систему, которая использовала здоровых молодых людей, а потом вышвырнула. Хотя в родной части меня не забывают, всегда помогают, на праздники приглашают. А с ребятами, которые были на ЧАЭС, мы традиционно встречаемся 8 мая. Надеюсь, что в следующем году соберемся все.

Ульянов Сергей: наш Чернобыль - или мои воспоминания через призму четверти века

Время неумолимо бежит вперёд… Стрелки часов невозможно повернуть назад, как невозможно изменить и то, что уже случилось. В памяти, будто на фотоплёнке, - события, которые прошедшая четверть века не смогла покрыть чёрной пеленой забвения. Это авария на Чернобыльской АЭС…

Весной 1987 года я уволился из депо Курган, где работал помощником машиниста электровоза в колонне №2 , а устроился газорезчиком в организацию «Вторчермет». Сразу после увольнения, примерно через месяц, из почтового ящика я вынул первую повестку. Потом были ещё попытки военкомата таким путём вручить мне повестку. И, сколько бы я не игнорировал действия Советского РВК г. Кургана, всё же одна повестка нашла своего адресата. Не помню точно, когда это было, кажется, в конце лета. Повестку мне вручил начальник цеха «Вторчермет» Высоцкий, сотрудники военкомата нашли меня на работе. Пришлось идти на медкомиссию, которую я прошёл успешно 23.07.1987 года. Годен. Началось ожидание, когда же меня призовут на ликвидацию аварии ЧАЭС. И это случилось в мой день рождения - 11 ноября 1987 года. Всех нас направили на повторную медкомиссию в областной военкомат. После её похождения отпустили на несколько часов домой. На скорую руку отметил свой день рождения, а примерно к 18-00 прибыл на мобилизационный пункт в областной военкомат. Во дворе военкомата нас построили, началась проверка. После объявили, что есть лишние люди по набору и кто не хочет ехать, пусть сделает шаг вперёд. Пока я раздумывал, выйти или нет, действие уже свершилось: я остался в строю.

К военкомату подошли два троллейбуса, и мы поехали на центральный вокзал. К поезду, следующему через станцию Каменск Уральский, пришли жёны. Их было не так много, но моя жена Катерина была среди провожающих. Вглядываясь в её лицо через стекло вагона, я внимательно смотрел ей в глаза и хотел увидеть в них, понимает ли она суть происходящего. Тогда я этого не увидел. Может ни я, ни она сама не осознавали трагедию случившегося и уж,конечно, не знали, что будет дальше. Хотя я прекрасно понимал, какая опасность меня ждала. Кое-какие знания о воздействии радиации на человеческий организм у меня были, ведь я в своё время окончил «учебку» (в/ч 11570 г. Камышлов, Свердловской области осенью 1974 - весной 1975 г. по воинской специальности «химик-разведчик»).
Поезд тронулся… Прощай, Курган! В вагоне никто не пел, кто ехал рядом, все знакомились друг с другом. За четверть века из памяти стёрлись имена и фамилии тех, с кем по воле судьбы ехал я тогда на место аварии. Под стук колёс уносила нас судьба всё дальше и дальше от дома, где остались наши семьи, близкие, друзья, работа. На ст. Каменск-Уральский - пересадка, и мы уже едем до ст. Челябинск. Вот так прошёл мой очередной день рождения, а исполнился мне тогда 31 год…

Прошла ночь. Утром прибыли на центральный вокзал г. Челябинска, ожидали несколько часов и, наконец, - посадка в электричку. Там к нам присоединяются «партизаны» - челябинцы. Примерно к обеду прибыли на центральный вокзал г. Златоуста, построение и пешком в гору до места дальнейшей дислокации в/ч 29767. Место, где находилась наша часть (если несколько бараков можно было назвать частью), было расположено рядом с территорией хим. батальона. Это был бывший летний лагерь пионеров или спортсменов. После острыми умами «партизан» ему было придумано название. Не могу написать, как это произносилось, но не случайно в русском языке есть поговорка: «Не в бровь, а в глаз». Так вот «народное» название, а в данном случае «партизанское», - самое точное… Построение, перекличка. Офицеры зачитывают фамилии, кто куда направлен. Я попал в 1-ю роту, где нас позже начали готовить по воинской специальности «химик-дегазатор». Командир роты капитан Рыбалко - Ликвидатор аварии ЧАЭС. Замполит, майор Хохлов - Ликвидатор аварии ЧАЭС. Фамилии тех, кого я запомнил.

Нас направляют в первый барак. Производится выдача обмундирования с дальнейшей «подгонкой» его. Получив вещмешок, котелок, кружку, ложку, я готов вновь служить Отечеству. Перечисляю фамилии, имена тех, кто остался в памяти. Со мной служили Валерий Журавлёв (п. Варгаши), Александр Паршуков (г. Курган), ныне покойный Владимир Брагин (посёлок Лебяжье), Алексей Федотов (Лебяжьевский район), Вячеслав Дегусар (г. Курган), челябинцы Анатолий Чигинцев, Николай Евсиков. Вот и все фамилии, что остались в памяти.

Начали обживаться и знакомиться ближе друг с другом. В казарме было холодно, в некоторых местах в щель в полу - проходил палец, батареи еле-еле грели. Когда ударили морозы ниже -30, стало совсем холодно. Спали в обуви, бушлатах и шапках. Надо было что-то делать с отоплением. В то время котлы топили солдаты срочной службы, которые жили рядом с нами. Увидев многих из них днём, можно было ужаснуться, какие они были грязные. Повар, который нам готовил еду, был чернее котла. Дисциплина у них хромала на обе ноги, чем занимались товарищи командиры в этой части - не трудно догадаться.

Про наших офицеров такого сказать не могу. Всё было в пределах Устава Воинской службы.
Так вот мы предложили командованию части к отопительным котлам поставить наших ребят, тех, кто на гражданке занимался этой работой. Такие нашлись. После первого посещения кочегарки стало ясно, почему батареи не грели: разводка была сделана неправильно, и кочегары из солдат срочной службы, спали на котлах во время дежурства. Мы с Володей Брагиным были сварщиками и после ревизии отопительной системы предложили её переделать. Что и сделали первым же делом. Потом мы с ним занялись сварочными работами отопления в новой столовой.
Питались под открытым небом, только позже мы перешли в холодную казарму - столовую. Кормили ужасно, но голод не тётка, ели и эту баланду.

Холоду в казармах скоро пришёл конец - система отопления начала работать. Кочегары, набранные из наших ребят, работали на совесть. В казарме вскоре мы покрыли пол ДСП. Началась работа и в ленинской комнате, были организованы занятия по подготовке личного состава по воинской специальности. Когда на улице было тепло, занимались тактико-технической подготовкой.

Нам же с Володей Брагиным, Валерием Журавлёвым и другими ребятами пришлось заниматься сварочными и слесарными работами в новой строящейся столовой. Так шли дни. Мы познакомились ближе с офицерами нашей роты. Расспрашивали их, чем они занимались во время службы на ЧАЭС. Они отвечали нам коротко и просто: «Приедете на станцию - всё узнаете сами». Оказалось, что майор Хохлов служил вместе с полковником Шаминым в Уральском полку в Чернобыле. Шамин был моим ротным в «учебке» во время прохождения срочной службы. И моё первое желание после рассказанного, конечно же, было попасть именно в Уральский полк и обязательно встретиться со своим командиром. Выяснилось, что старший брат Валерия Журавлёва, Виктор, вместе с майором Хохловым служил в Уральском полку, водителем. Через некоторое время после прибытия со службы домой Виктор умер. Валерий потерял старшего брата…

В эти дни появились первые потери среди нас - ликвидаторов. Семьи теряли кормильцев, мужей, отцов, сыновей. Но тогда мы ещё не знали, что судьба готовила нам ещё много испытаний и потерь…

20 декабря. Общее построение. Нам зачитывают приказ о том, кто, куда и в какую часть распределён. Потом нас ждал ночной вокзал Златоуста. На перроне - все наши три роты и провожающих. Быстрое прощание с офицерами нашей роты без духового оркестра - всё делалось тихо. Посадка в пассажирский поезд, и мы следуем до столицы Украины - города - героя Киева. Прибыли. Строем выдвигаемся на привокзальную площадь. Небольшое ожидание. Удивительно, но в памяти о том моменте почти ничего не осталось, даже не могу вспомнить всех красот Киевского вокзала - всё стёрто. Потом подошли автобусы «Икарус», и вот мы следуем до города Белая Церковь. Таким же маршрутом прошли и пройдут ещё десятки тысяч ликвидаторов аварии ЧАЭС. И этот поток прекратится только в 1991 году. Шла страшная война по ликвидации катастрофы. А чиновники, приняв все бюрократические меры, не признают сейчас того, что мы принимали участие в боевых действиях, а всё из-за того, что за это надо платить деньги и предоставлять льготы. Мерило всего сейчас в нашем обществе - деньги, а не почёт, уважение, исполнение Законов и Конституционного права. Хотя в справке МСЭ, которую мне выдали гораздо позднее, после получения инвалидности, написано: «Группа инвалидности: вторая. Причина инвалидности: увечье, получено при исполнении обязанностей военной службы, связано с аварией на ЧАЭС». Это всё нас ждало после ликвидации аварии: болезни, потеря друзей, унижения, суды, борьба с чиновничьим произволом… А тогда нас ждал город Белая Церковь, где во время Великой Отечественной войны шли кровопролитные бои, где насмерть дрались и побеждали наши отцы и деды. Теперь и нам предстояло победить и доказать, что мы достойные их потомки.
Автобусы прибыли после обеда на территорию воинской части, где нас разместили на несколько часов. Проверка документов, перекличка, построение. Потом подошли крытые автомашины «Урал». Звучит команда: «По машинам!» И снова дорога, которая ведёт нас увидеть своими глазами, познать, испытать последствия аварии ЧАЭС. …Несколько часов пути, и мы прибыли в пункт дислокации 25-й бригады в село ОранноеИванковского района Киевской области. Ждали долго, пока нас распределят по воинским частям. Снега не было. Влажный, пронизывающий насквозь ветер вселял в душу непонятную ещё тогда тревогу. Для укрытия от непогоды стояла одна палатка, печки там не было, но от ветра можно было укрыться. Потихоньку наша группа уменьшалась, представители («покупатели») выкрикивали фамилии и после уводили к себе в часть. Нас, последних шестерых, забрали последними после полуночи.

87-й банно-прачечный батальон располагался рядом с 25-й бригадой в трёхстах метрах напротив. С одной стороны - сосновый лес, с другой - болото. Мы прошли через КПП. Сопровождал нас ст. сержант из «хозвзвода». Зашли в крайнюю палатку вместимостью сорок человек. На каркас из сосновых жердей был натянут брезент, слегка испачканный сажей, окон не было. Стояли две буржуйки - одна на входе, а другая - в конце палатки. По краям палатки стояли кровати в два яруса. Горела одна лампочка, но настроения она не прибавляла. Закопчённый потолок мрачно нависал над нами. Но было натоплено, и после долгого пребывания на холоде мы, наконец-то, оказались в тепле. Стали знакомиться с теми, кто находился в палатке. Это были несколько человек, приехавших недавно со второй смены с Припяти. Нам показали, где находится умывальник. Он тоже отапливался таким же способом, как и палатки, только ещё и с подогревом воды. На душе стало полегче, когда мы освежили себя водой и ощутили аромат душистого мыла.

После приятной процедуры мы зашли в палатку, старшина «обалдел» от нашего вида. Мы были все в одинаковых футболках белого цвета. На груди у нас красовалась эмблема, придуманная нами в Златоусте. Нарисовал её художник - оформитель Слава Дигусар, он остался на Урале завершать оформление ленинской комнаты. Мы переделали эмблему американских «зелёных беретов». Череп, на нём зелёный берет с кокардой на фоне распластанных крыльев. Кокарду мы заменили на знак «Осторожно: радиация», а на крыльях написали крупными буквами «ЧЕРНОБЫЛЬ». Глаза старшего сержанта заблестели, и он громко закричал: "Махнём! На два новых тельника!". Я согласился. Комплекции мы были одной - сделка произошла мгновенно. Так моя футболка поехала в качестве подарка племяннику старшины…
Отбой, короткий сон, подъём, туалетные процедуры и первый завтрак. То, что мы видели в нашей столовой в Златоусте и что увидели здесь, было как небо и земля. Отличалась пища и по их разнообразию продуктов, и по качеству приготовления блюд, что было немаловажным при работе в зонах с радиационной нагрузкой. После долгого принятия пищи всухомятку (а это были солдатские сухие пайки) горячая и свежая еда пришлась нам по вкусу.
После завтрака - утренний развод. Нас распределили по ротам, роты выезжали на работу по сменам, их было три: 1-я, 2-я и 3-я. Работали без выходных в городе Припять, на территории бывшего хлебозавода. Там стояли передвижные прачечные комплексы «шхуны». Об этом попозже.

Нас пока на станцию не направляли, я ходил дежурным по штабу, мой земляк Александр Паршуков принял командирский УАЗ и возил комбата по фамилии Пасичка призванного из запаса. Челябинцы Коля Евсиков ходил дежурным по КПП, Анатолий Чигинцев был назначен хлеборезом в столовую, Александра - фамилию запамятовал- назначили на должность санинструктора, в его обязанности входило выдавать витамины и вести учёт выехавших ликвидаторов на станцию, а также приглашать вовремя для забора крови медиков. Контроль проводился раз в две недели.

Главной героиней и любимицей батальона была гусыня Галка. Она расхаживала по батальону, зорко следила за нарушителями дисциплины и спокойствия. Для неё было отведено специальное место и построена будка, а за кормление Галки отвечал дежурный по штабу. Был у Галки и гусак, но его до нашего приезда зарезали дембеля из Донбасса, зажарили на закуску перед отъездом - таким образом приняв ещё одну небольшую дозу радиации. С Галкой иногда проходили смешные курьёзы, вот один из них. Когда в батальоне кто-то из личного состава выражал громко свои эмоции, гусыня бежала в ту сторону, громко хлопая крыльями и щипала за ноги нарушителя спокойствия. Так произошло и в этот раз. Шёл утренний развод. После обращения комбата к личному составу слово взял начальник штаба. Народ его недолюбливал за скверный характер и пижонские выходки. Прозвище ему дали точное - «Окурок» - из-за его постоянной издевательской выходки. После развода часто из его уст вылетала крылатая фраза: «Операция «Окурок». Это значило одно: всем идти и собирать окурки, разбросанные недобросовестными курильщиками. Не любила его и Галка, а всё из-за того, что он любил пофорсить и покричать на подчинённых, прогуливаясь вдоль строя. Ничего серьёзного и умного в нравоучениях не было. Из строя иногда в его сторону летели шуточки, и он ещё больше раздражался. Так случилось и в этот раз. На крик начальника штаба вылетела гусыня и, изогнув шею, помчалась в его сторону. Со всего «разбега» она врезалась вкричавшего, чего он не ожидал, Галка наступала, щипала клювом его штаны, а он пытался увернуться от её ударов и отступал. Раздался дружный хохот и выкрики из строя: «Поделом ему! Галка, ату его, ату!» Начальник штаба быстро ретировался в сторону своей палатки. Вскоре он демобилизовался. Прибыл новый начальник штаба - большая противоположность предыдущему. Позже, когда меня назначили дозиметристом батальона, я проверил оперенье гусыни специальным прибором, улавливающим и измеряющим излучение бета - частиц. Индикатор загорелся красным цветом, это значило, что уровень загрязнения превышал норму.

31 декабря меня назначили дежурным по КПП, и после ужина я заступил в наряд. Новый 1988 год пришлось встретить один на один. После 12-ти часов кто-то из ребят принёс мне на КПП праздничное угощение. Поедая сладости и запивая пепси, я писал письмо домой. Утром меня сменили. Год старый сменил новый, а работа по ликвидации аварии на атомной станции не прекращалась ни на одну минуту. Колонны машин за колоннами везли людей на смену и со смены. Батальон располагался рядом с дорогой, и, когда какая-нибудь колонна двигалась в сторону станции или обратно, это было хорошо слышно на территории батальона. Движение не прекращалось круглосуточно.

Патронажная сестра Донецкого отделения Красного Креста 72-летняя Валентина Мамзина

"Я уехала, даже не успев попрощаться с умирающим мужем"
- В ночь на 27 апреля 1986 года, когда я дежурила в Донецкой городской больнице N25, где работала медсестрой в терапевтическом отделении, поступил приказ: "Срочно выехать в Киев", - вспоминает патронажная медсестра Донецкого отделения областного Красного Креста Валентина Мамзина. - Я и врач-терапевт Валентин Францев тут же отправились на карете скорой помощи к зданию Донецкого горисполкома, откуда медиков направляли "в Киев", как указывалось в командировке.

Валентина Егоровна только успела оставить на работе записку, в которой просила коллег перезвонить ей домой и предупредить дочерей. Ведь в это же время в больнице лежал ее муж-сердечник. Уезжая, Валентина Егоровна даже не успела с ним проститься. Она не знала, что уже не застанет супруга живым.

Нам велели взять с собой продуктов лишь на три дня, - продолжает Валентина Егоровна. - По пути мы заехали в магазин, купили хлебушка, колбаски. А уже перед отправлением нам поставили в каждую машину по шесть ящиков с минеральной водой. У меня на работе как раз лежало только что подаренное супругом выходное платье, так я и его захватила. Думала в свободное время погулять по Киеву.

Слегка забеспокоилась Валентина Мамзина лишь тогда, когда увидела, как, провожая машины скорой помощи, тогдашний начальник горздравотдела крестил каждую партию медработников со словами: "Возвращайтесь живыми".
В первый же день после Чернобыльской катастрофы в Припять были направлены 61 медработник из Донецка. Впрочем, медсестра Мамзина и сейчас уверена, что даже зная, куда их везут, не могла бы не поехать. Для нее это было бы клятвопреступлением. "Мы же военнообязанные", - объясняет она.

"Скорые" ехали в Киев проселочными дорогами и в сопровождении ГАИ. На рассвете, в глухом лесу военные переодели командированных из разных городов медиков в защитные костюмы и приняли у них присягу: исполнять приказы и хранить все увиденное в тайне.

Спрятавшись в подвале медпункта ЧАЭС от излучения, люди чуть не утонули
В зоне отчуждения Валентина Егоровна проработала 20 дней. Ее направляли то на эвакуацию населения, то на работу в больницах Припяти и близлежащих сел. Но больше всего запомнилась первая чернобыльская ночь, которая едва не стоила Мамзиной жизни.

Поступила команда: "Перевернулась машина, тяжело травмированы шесть человек, срочно нужна бригада врачей для операции". Доктор Францев и Мамзина отправились в Припять. Аварийный реактор был виден прямо из окон медпункта, где проходила операция. Оперировала бригада из 11 медиков. Едва успели "зашить" последнего пациента, как в операционную позвонили: "Всем немедленно эвакуироваться в подвал, сейчас будут накрывать аварийный реактор, оставшиеся на поверхности могут получить ожоги". 30 медработников-ликвидаторов из Донецка и Киева спустились в подвал, и военные их там заперли.

Неожиданно в подземелье хлынула вода, - и сейчас с содроганием вспоминает пережитое моя собеседница. - Я уже была по горло в воде и почти теряла сознание, когда вода стала убывать.
Оказалось, что солдаты, проводившие работы с подземными коммуникациями, нечаянно сбили задвижку на водоводе. К счастью, они успели быстро устранить аварию. Никто из медиков не утонул, хотя искупаться в радиоактивной водичке довелось.

С каждым днем состояние здоровья Валентины Егоровны ухудшалось: появился металлический привкус во рту, постоянная тошнота и головная боль. Но медсестра продолжала работать: ассистировала в операционной, помогала эвакуировать население, поила специальным раствором йода нескончаемый поток переселенцев и ликвидаторов, который обязательно "пропускали" через больницу.

Всем беременным на малых сроках сделали аборты, рожениц с малышами эвакуировали в Одессу, - вспоминает Валентина Егоровна. - Тогда я не старалась обращать внимания на настроение людей - все уже знали, что произошло, и внешне вели себя спокойно. Но сейчас, вспоминая отселенцев, я просто цепенею: некоторые люди покидали свои дома лишь с документами и... кошечками в руках. Многие не успели даже детишек в дорогу собрать, так как были на работе, когда их малышей увезли в "чистую зону" прямо из детсада. Навстречу нашим машинам гнали скотину, которую, говорят, потом уничтожили. А уезжая из Припяти, мы видели, что запертые хозяевами дома уже взломаны мародерами, красивые села превратились в жуткую пустыню...

Через 20 дней эвакуировали и саму Валентину Егоровну - у нее открылось кровотечение из носа и ушей. Доза радиации, которую она получила, составила 52,3 бэра! (Предельно допустимая годовая норма облучения для работников атомных станций - 2 бэра, для гражданских лиц - 0,5 бэра.) Женщину отправили домой, взяли на учет как получившую облучение и вскоре направили на лечение в Одессу, где развернулся один из центров помощи пострадавшим в Чернобыле. Уровень радиации в ее крови был вдвое выше нормы! Выходное платье, так ни разу и не надетое, пришлось сжечь.

Мы с врачом Валентином Федоровичем приехали в Донецк во всем чужом, как нищие, - вспоминает Валентина Мамзина. - Когда замеряли радиацию на вещах, то особенно "фонил" пояс на моем выходном платье, а у Францева больше всего радиации скопилось почему-то в носках. Сожгли и все новенькие кареты скорой помощи, на которых наша группа приехала из Донецка.

Врач-терапевт Валентин Францев умер через год после трагедии в родной горбольнице Ь 25 на руках у своей бессменной помощницы медсестры Мамзиной.

Валентина Егоровна вспоминает о страшных событиях с неохотой. Говорит, что даже, когда два года назад ее вместе с другими "ликвидаторами" пригласили в Припять для съемок фильма "Черная быль", уже на подъезде к городу ей стало плохо, появился все тот же навязчивый тошнотворный привкус во рту. А кроме того, по возвращении домой из той затянувшейся командировки "в Киев" ей пришлось узнать о том, что через три дня после ее отъезда в больнице умер муж. Медработникам, работавшим в зоне отчуждения, не разрешали поддерживать связь с родными, и дочери не могли сообщить матери о постигшем их горе.

"Родственники уже приезжали прощаться, а он взял - и не умер"

Тридцать лет назад все было так же. Так же куковала кукушка. Прилетали аисты на гнездо. Плакали прозрачным соком проснувшиеся в апреле березы.

Люди, прошедшие через Чернобыль, и тридцать лет спустя готовы говорить о нем часами.

Как ни страшно звучит, но это - самое настоящее, как утверждают многие, что случилось с ними в жизни.

И поэтому они до сих пор там - в обожженной Припяти, у четвертого реактора, в российских и белорусских деревнях, где в ту весну шли радиоактивные дожди и дули чернобыльские ветра...

В зоне отчуждения, куда другим дороги нет.

Вячеслав Корнюшин, глава брянского «Союза Чернобыля».

Красная Гора, Барсуки, Заборье, Нижняя Мельница… Эти уничтоженные села и поселки сохранились лишь на старых картах.

В приграничной с Украиной Брянской области всего от радиации пострадало 900 населенных пунктов.

Ныне здесь живут чуть больше трехсот тысяч человек. А раньше - пятьсот с лишним тысяч. Большинство уехали, отселились, умерли. Время, как и радиация, никого не щадит.

Радиоактивный йод распадается в течение двух первых недель после аварийного выброса. Цезий хранится в почве 90 лет. Стронций - и того дольше. Со временем уходит в землю отрава, смывается дождями и половодьем. Но не сразу, не сразу…

26 апреля 1986 года была суббота. После выходных вышли на работу радиологи - и увидели, что фон зашкаливает, но решили, что это сломались приборы... Только через несколько недель стало понятно, что произошло. А до этого, так же, как в облученном Киеве, брянские рабочие спокойно шагали на первомайской демонстрации, сажали картошку в огородах, вовсю играла гармонь…

Юрий Бобров, свидетель тех событий:

«Через несколько дней после 1 мая вызвали меня в обком. Проводил совещание тогдашний первый секретарь Анатолий Фомич Войстроченко. «Товарищи, - сообщил он. - Вражеские голоса сеют слухи, что в Чернобыле произошла авария…» Он так осторожно вещал, что стало понятно: так оно и есть. Молчать, видимо, было уже нельзя, поступило распоряжение из Москвы. Первый секретарь и приказывает: езжайте по селам, проводите там собрания. «Но помните, что наша главная сегодняшняя задача - это возродить гармонь на селе! Вот об этом с людьми и разговаривайте». Честно говоря, я подумал, что ослышался».

Вячеслав надеется, что его дочь Настю (внизу) еще можно спасти.

До Красной Горы (как выяснится вскоре, самой зараженной точки на карте области) от Брянска - двести с лишним километров. «Меня послали в несколько населенных пунктов, - продолжает Юрий Бобров. - Еду и думаю: о чем же с ними действительно говорить? Решил пройтись по вопросам международных отношений. Стояла лунная ночь. Тишина. Только что закончился ливень. Лужи на земле были неестественного зеленого цвета и странно блестели… Потом уже я узнал, что под влиянием радиоактивного заражения из листьев был вымыт пигмент. На календаре было пятое мая».

Все придет потом. Осознание жуткой правды. Паника. Бесконечные КПП с дезактивацией и досмотром. Забой скота и плач детей. «Тревожные вертолеты летали, как в войну, над Красной Горой», - вспоминает генерал-майор Николай Тараканов. Невероятные импортные продукты, бананы и консервы, которые массово завозили в деревни, не так сильно пострадавшие от последствий аварии, чтобы люди только не сажали и не сеяли в ту весну свое. «Раньше мы все сами консервировали, а тут сплошной импорт пошел, - вспоминает Людмила Убогова, глава администрации Гордеевского района Брянской области, зоны отселения. - И вы знаете, со временем люди вообще перестали что-то свое выращивать. Разучились, что ли».

ЗОНА

Ровно за 30 лет до Чернобыля, в 1956 году, в маленьком поселке километрах в двухстах от Брянска, названном Мирным, нашли торф. Молодежь на разработки собралась со всего Советского Союза. Построили завод по производству топливных брикетов, создавали семьи, рожали…

«Переживать за себя было некогда, надо было спасать детей», - вспоминает заведующая детским садиком «Солнечный» поселка Мирный Людмила Ивановна Мазуревская. Тридцать лет назад она была совсем девчонкой - после педагогического, 24 года самой и дочке три.

«Ребятишки совсем малые, некоторым по полтора года всего. Три группы надо было эвакуировать, а они плачут, маму зовут, - вспоминает Людмила Ивановна страшные дни. - И я тоже реву».

Торфяные болота, окружавшие Мирный со всех сторон, притянули к себе радиацию. Ветер дул на юго-запад области. Детей вывозили в ночь. Вещи и игрушки брать не разрешили.

«Сильно фонило, приостановили работу до выяснения обстоятельств, - говорит Григорий Жгельский, мастер торфяного завода. - Чтобы радиация не разлеталась, торфяные горы, так называемые караваны, временно закрывали пленкой».

Так эти торфяные караваны, словно неубранные кучи мусора, и остались до сих пор. Приходили приказы сверху, чтобы перенести завод на новое место. Построили даже похожий в соседнем районе и тоже назвали его Мирным.

Мирный-2. Но жизнь там так и не пошла.

Со временем в области провели газификацию - и торф, особенно радиоактивный, стал никому не нужен. Все поглотило болото. Сегодня Мирный - городок-призрак с населением чуть больше тысячи человек, но чувствуется, что жители здесь все-таки есть, и они свою родину любят. Дороги чистые, балконы покрашены к 1 Мая в торжественный синий цвет. Как и тридцать лет назад…

БОЛЬНИЦА

Клинико-диагностический центр Брянской области. Построенный и открытый в 1993 году. С невероятными по тем временам импортными томографами и аппаратами УЗИ. «Кривая заболеваемости в первые годы после аварии резко пошла вверх, но вместе с тем и снизилась смертность, так как многие болезни, тот же рак щитовидки, удавалось захватить на ранних стадиях», - говорит Андрей Бардуков, руководитель Департамента здравоохранения Брянской области.

Чернобыль Валерия Бобкова.

У кабинета чернобыльцев - как всегда очередь. Мужчины в возрасте с толстенными историями болезней, бабушки - видно, что деревенские. «А разве среди ликвидаторов были женщины?» - интересуюсь я. «Мою дочь, например, отправили в зону отчуждения на Красную Гору. Она каждый день с автомагазином ездила по селам, продавала продукты. Я сама работала в управлении сельского хозяйства, у меня в организме нашли накопления по цезию и по стронцию», - как-то даже гордо замечает 70-летняя Александра Николаевна.

«Дети, конечно, перебрались в другие города - и слава богу, а уж мы понесем свой крест до конца», - рассуждает еще одна пациентка, Антонина Ивановна.

Пенсию дают 12 тысяч, признается эта пожилая женщина, по группе инвалидности 2300 и еще 2300 - как ликвидаторам. «Нам хватает, ничего больше не просим».

У большинства тех, кто продолжает жить в зоне отселения, основная головная боль - получить квартиру от государства. При Союзе, хоть и было положено, выделяли не так много, потом, в смутные времена, вообще перестали - и только в начале нулевых воскресили эту федеральную программу. Но тут появились и просторы для махинаций.

«Можно было сдать свое жилье и уехать в чистую зону. 6 миллиардов рублей на это выделяло государство ежегодно, - рассказывает Александр Богомаз, нынешний глава Брянской области. - Случалось, что люди свое жилье якобы сдавали, получали за него компенсацию, а продолжали жить там, где и жили. А те, кто помогал отселенцам оформить нужные документы, имели за это свой процент. Только вдумайтесь: если 3 миллиона рублей государство давало за жилье на отселение, максимум сто тысяч рублей простые люди получали на руки. Остальное шло посредникам. Сейчас эти серые схемы ликвидированы. Несколько миллиардов рублей за последние годы мы вернули в федеральный бюджет. Но проблема окончательно не решена. Те, кто получил компенсацию, а продолжает жить в зоне отселения, обязан оттуда переехать. Так ведь эти деньги людьми уже потрачены - куда им уезжать?..» - разводит руками губернатор Богомаз. Кстати, его семья тоже проживает в зоне отселения. Два сына, снохи, внуки.

«Я специально выяснил у специалистов, насколько там опасно. Мне ответили прямо: тридцать лет назад, когда вам было 25, вы могли бы пострадать. А теперь бояться нечего».

Люди ко всему привыкают. И тем не менее, по статистике, дети от облученных при ликвидации аварии родителей - на 75 процентов в группе риска. От судьбы не убежишь.

ОТЕЦ

В маленькой часовне диагностического центра встречаю Вячеслава Корнюшина, главу брянского отделения «Союза Чернобыля». Он стоит перед иконой Богородицы, что зовется «Утоли мои печали».

«Я должен был умереть в Чернобыле. Носовая перегородка с детства искривлена, на станции дышал ртом, а не через нос, как все. Началась острая лучевая болезнь. Измерили меня японским аппаратом, билеты выдали - и отправили срочно домой. Я был источником заражения для других. Вылетели все зубы, выпали волосы… Бросила жена... Безразличие наступило полное. Мне было все равно, что со мной будет».

8 месяцев Вячеслав Корнюшин ждал смерти. Родственники уже приезжали к нему прощаться. А он взял - и не умер.

Может быть, выжил как раз для того, чтобы в 1987 году создать в Брянске первую в России организацию чернобыльцев. До этого никто тут такими вопросами не занимался, хотя возвратившихся из зоны ликвидаторов с каждым годом становилось все больше.

Его младшей дочери Насте исполнилось четыре, когда на море ей стало плохо. Температура сорок и синяки по всему телу. Наконец врачи сказали, что у девочки - редкая пластическая анемия. «У Насти в крови ничего не осталось. Ни гемоглобина, ни лейкоцитов, ни эритроцитов - все как вода», - переживает отец.

Вячеслав с женой специально родили третьего сына Еремея как донора для Насти - остальные родственники, в том числе и их старшая дочка Даша, не подошли. Но и у младшего малыша оказались не те показатели. «Мы ко всему уже готовы - каждые пятнадцать минут Насте нужно принимать специальные препараты, но вылечить ее они не могут. В заграничных клиниках запросили 15 миллионов рублей, а гарантии - не больше 20 процентов. Нам бы только еще год протянуть или два - мы с женой верим, что лечение от этой болезни обязательно придумают!»

Про Настю Корнюшину, которой сейчас 9 лет, знает даже Путин. В августе 2011-го, на встрече с представителями региональных общественных организаций и обществ инвалидов, президент сам подошел к Вячеславу Корнюшину, спросил, чем может помочь. «А чем тут поможешь?.. - горько усмехается отец. - На всю нашу Брянскую область - единственный ребенок с таким заболеванием. В школу Настя не ходит. Гостей у нас никогда не бывает, друзей у дочки тоже нет. Насте нужна совершенно стерильная атмосфера. Она будто светится изнутри. У нас за городом небольшой участок земли, он находится за высоким забором, рядом лес, мы ненадолго выезжаем туда, снимаем с Настеньки респиратор, чтобы она могла хоть немного подышать чистым воздухом…»

ХУДОЖНИК

Автопортрет Валерия Бобкова.

«Я никогда не жалел о том, что в моей жизни был Чернобыль, - вспоминает сегодня 68-летний художник Валерий Бобков. - Не жалел об ожоге сетчатки и шести операциях на глазах. Левый так и не спасли. Правый - видит, но плохо. Для художника это смерти подобно. Спасибо жене Нине, что была рядом все эти годы… 127 картин, чернобыльская серия, самое главное, что я успел сделать в своей жизни, - они дали возможность больным и пострадавшим от радиации детям выехать на лечение. Мне кажется, только для этого они и были когда-то созданы…»

Художник Валерий Бобков живет в далеких Чебоксарах.

Большинство своих чернобыльских картин он написал в опустевшей Припяти, проведя в 1988 году целых шесть месяцев в этом городе практически безвыездно. Для того чтобы отправить оттуда потом его картины на большую землю, их пришлось дезактивировать. Те, что не прошли дозиметрический контроль, сожгли.

Первый раз в Чернобыль Валерий Бобков приехал по приказу, обычным ликвидатором. «В нерабочее время я просил политотдел разрешить мне делать зарисовки с мест, этюды. Уехать домой должен был в декабре, но вместо этого попал в больницу с тяжелой формой лучевой болезни».

Инвалидом 2-й группы Валерий Бобков снова вернулся в Чернобыль. На этот раз - добровольно. «Я настолько плохо себя чувствовал, думал, что уже и не встану, не смогу работать, картины Чернобыля - последнее, что я сделаю в своей жизни».

Прощание с Припятью. Саркофаг и разрушенный реактор. Одичавшие собаки и кошки. Старики-самоселы, без разрешения вернувшиеся в зону отчуждения. Плачущие иконы Чернобыля…

Иностранцы предлагали ему продать чернобыльскую серию за любые деньги. Тогда, в начале 90-х, тема аварии была у всех на слуху. Европа, Австралия, даже Аляска - где только не побывали его работы. «От гонораров отказывался. Но попросил, чтобы на вырученные деньги отправили лечиться за границу облученных детей».

В 94-м году Валерий Бобков вместе со своей выставкой попал в Италию и Ватикан. Выехал с красками к вулкану Везувию. Тому самому, что много тысяч лет назад погубил Помпеи. «Мне показалось, что это будет символично. Помпеи - месть природы за самонадеянность человека, итальянский Чернобыль».

Вскоре на виллу, где жил художник, нагрянул с визитом важный католический кардинал. «Одному большому человеку понравился ваш Везувий, он сказал, что это сердце Италии, и просил доставить вас к нему в гости».

То был папа римский Иоанн Павел Второй.

При личной встрече в подарок от понтифика Валерию Бобкову вынесли серебряный крест с бриллиантом на тонкой цепочке. «Но я ответил, что наш крест - другой, православный, а вот цепочку возьму. Почему бы не взять?..» - вспоминает мастер.

Одна из картин Валерия Бобкова, посвященных гибели Помпеев, была подарена папе и хранится сейчас в музее Сикстинской капеллы.

А за проявленный в Чернобыле и Припяти героизм художник Валерий Константинович Бобков имеет два ордена - «За личное мужество» и Дружбы народов.

ГЕНЕРАЛ

Николай Антошкин. Фото: клуб героев.рф

А этот человек получил за Чернобыль Героя Советского Союза. Генерал-полковник. Депутат. Глава Клуба Героев. В 2016 году Николай Антошкин был выдвинут еще и кандидатом на Нобелевскую премию мира.

Руководитель сводной авиационной группы, весной 86-го по нескольку раз в день Антошкин поднимался в зараженный радиоактивными выбросами воздух.

…Приказ главы правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС Бориса Щербины был таков: «Нам нужны вертолеты, и прямо сейчас». Ученые решили, что засыпать реактор будут песком.

Для сброса десяти мешков песка необходимо было зависнуть над жерлом реактора на три-четыре минуты. Мешала 150-метровая труба четвертого блока. При взлете и посадке работающими винтами с поверхности земли сдувало высокорадиоактивную пыль. Летчики опытные, многие недавно вернулись из Афгана…

«У меня член правительственной комиссии Валерий Легасов спрашивал: «Ты сколько летчикам говоришь рентген в час на высоте?» - «1000–1500». А он: «Нет, ты их обманываешь. Там 3000–3500».

…Первые вертолетные площадки находились в 500–800 метрах от реактора. Как только радиационный фон увеличивался, их отодвигали дальше. На каждой из площадок были свой руководитель полетов и бригадир с радиостанцией, группа бойцов - солдат запаса, «партизан».

«Однажды мне передали по рации, что «партизаны» взбунтовались: «Высокий уровень радиации, не будем работать». Я у них спрашиваю: «Кто перед вами? Генерал. В зоне - с первого дня. Как увидите бегущего генерала, так тоже бегите. А пока он не бежит, вы должны работать».

В конце дня техника шла на дезактивацию, летчики - в баню. Каждому побывавшему в зоне ежедневно меняли форму и ботинки. Вот только поменять организм было уже нельзя…

27 первых экипажей. Характерный «радиационный загар» на лицах. Сильное поражение радионуклидами щитовидной железы, лимфатических узлов и печени. В крови - соли урана и плутония, во рту - сухота, привкус ржавого железа.

А под толщей неба, которая держит машину в воздухе, - развороченное чрево реактора, невидимая, неосязаемая и оттого такая вроде бы не страшная на первый взгляд смерть…

За 10 суток в зоне я тоже нахватался радиации, - продолжает генерал. - Получил примерно 605–608 рентген. Когда приехал домой, проспал полтора суток - жена будила, поила чаем, а затем снова проваливался в сон.

В небытие его лицо снова обжигало страшное пекло и душил запах газа. Температура в кабине вертолета - словно в бане: шестьдесят градусов и поболее. Радиационная пыль жирным налетом оседает на приборах и людях…

В киевском госпитале медики от Антошкина шарахались. Счетчик излучения при его приближении начинал жужжать что есть сил. Вип-пациенту дали витамины и еще снотворного. Николай Тимофеевич снял пижаму, надел форму с лампасами и перелез через забор - сбежал генерал. Не от опасности - наоборот.

А его подчиненные вырывали из историй болезни листы, где было написано, сколько рентген они получили. Не представляли себе жизни без неба…

«ПАРТИЗАН»

Виктор Никульцев.

«Если бы мне в те дни сказали - бросайся на реактор, как на амбразуру, я бы точно бросился», - совершенно серьезно утверждает мой следующий герой.

Виктор Никульцев - рядовой «партизан» Чернобыля. Обыкновенный рабочий парень. Один из полумиллиона таких же, как он, парней, прошедших через горнило ЧАЭС.

«Повестка мне пришла весной 87-го, через год после аварии. Вообще не должны были меня брать в «партизаны» - я же только после армии, холостой, без детей. Молодых все же старались не трогать. Мать умоляла отца: «Сходи в военкомат, попроси!» Но батя наотрез отказался. Отец у меня кремень: во время войны был малолетним узником концлагеря, а дед - командир партизанского отряда».

В мае 87-го организацию ликвидационных работ отладили четко: каждый знал свое место и свои обязанности. До ЧАЭС добирались двумя машинами. Первая, более «чистая», довозила до поселка Лелев. «Богатейший когда-то совхоз был, - вздыхает Виктор. - И дома такие красивые, красным гранитом украшены. А какие яблоки на ветках в тот год висели! Размером с пол-арбуза! Но нам их рвать не разрешали…»

Громадина станции, накрытая непроницаемым саркофагом; военные грузовики, сновавшие туда-сюда; жизнь, кипевшая, как в муравейнике, - сотни, тысячи одинаковых «партизан»-муравьев. Вечерами приезжали артисты. Виктор «захватил» Барыкина, Розенбаума, а вот на Аллу Пугачеву, о чем горько сожалеет, не попал.

Рыжел вдалеке облученный лес, в нем когда-то вешали настоящих партизан. Ходить туда было запрещено. Вообще нельзя было выходить из строя. Где все, там и ты.

Когда «партизан» набирал свою норму излучения, его отправляли домой. В 86-м году это было 25 рентген. С 1 мая 87-го года - 10. 25 июля 1987-го поступило срочное распоряжение, чтобы 20-летних - таких, как Виктор, - убрать из зоны немедленно. Возвращались обратно через Киев. В этот раз им даже дали погулять по Крещатику. «А я до этого даже в Москве ни разу не был, - пожимает плечами Виктор. - Все к нам подходили, хлопали по плечам: мы же в камуфляже, и на груди - надпись «Чернобыльская АЭС».

То, что Чернобыль не прошел для него даром, Виктор понял только через пять лет. Ему было 25, когда начали «рассыпаться» сосуды. Тогда это старались не связывать с Чернобылем. Не то что сосуды - страна распадалась. Про льготы ликвидаторам старались забыть.

«Что греха таить, лично я отстоял в очереди на жилье больше десяти лет. Я понимаю, что таких, как я, очень много, всем не поможешь, так что я не в обиде…» Сейчас Виктору Никульцеву - 50. Но при этом он - молодой отец. Сыну и дочке - меньше десяти лет. «Я женился очень поздно, за сорок; все говорили, что я специально выжидал, чтобы радиация вся вышла. Да нет, просто так получилось».

Уходят на пенсию бывшие ликвидаторы, когда-то мальчишки. «Хотел бы я вернуться в Чернобыль, в свою юность, посмотреть, как оно там? - спрашивает сам у себя Виктор. - С другой стороны думаю: а зачем?..»

БЕРЕЗОВЫЙ СОК

А у ворот дома сельчан-пенсионеров Ивана Семеновича и Валентины Александровны Боборико растут березы. Зрелые деревья, крепкие стволы обмотаны белыми тряпицами, а по ним в полулитровые пластиковые бутылки течет сок. «Мы, бывает, и по сорок банок с женой закатываем, - гордится хозяин. - Да ты не бойся, пей!»

Перед поездкой в опасную зону Галина Романова, заведующая отделом радиационной медицины клинико-диагностического центра Брянской области, сразу предупредила меня, что местные будут кормить. Причем усиленно.

«Когда наши первые бригады медиков отправились по зараженным районам, шли к нам с детьми, целыми семьями. И, конечно, люди несли с собой гостинцы. А как не взять?.. Мы обычно успокаивали себя тем, что из того, что съедено одноразово, в организме ничего не остается. Но у тех, кто постоянно там живет, вредные накопления идут, конечно. А так, один раз, угоститься не опасно. И людям приятно будет: к ним сейчас со стороны мало кто приезжает».

На секунду задумавшись о том, сколько же здесь рентген, выпиваю целую кружку сока. Холодный сок, правильный. «Да от одного стакана, чай, ничего не будет, - будто настоящий доктор, успокаивает меня и Иван Семенович. - Мы же тридцать лет тут живем - в зоне отселения, и ничего. Живы. Внуки к нам на каникулы приезжают. Скотину растим, ягоды собираем, грибы… Тебе, кстати, белых с собой баночку в Москву не дать?»

Чистая вода. Чистая земля. Чистый воздух и ветер. Этого так мало, так естественно - и так много. Это становится понятно тому, кто однажды все потерял.

Но невозможно вечно помнить о плохом, ждать плохого. Птицы возвращаются на прежние места и снова вьют там гнезда. А что же люди…

Екатерина САЖНЕВА, Брянск-Москва.

Отмечая дату трагедии на Чернобыльской АЭС, мы публикуем рассказ человека, который в том же, 1986-м году, побывал в Зоне отчуждения в качестве ликвидатора последствий аварии.

Записки ликвидатора

Попытаюсь написать о ликвидации аварии на ЧАЭС , как участник ее. Пишу только то, чему сам был свидетель, если с чужих слов — так и напишу. Извиняйте, что много слов, так получилось.

Предыстория

О себе: у нас в университете была военная кафедра и нас, биологов, готовили, как офицеров-химиков. По окончании присвоили звание лейтенанта запаса, через 10 лет получил звание ст. лейтенанта, а весь срок моей службы в армии составил 75 суток — то время, что я участвовал в ЛПА (ликвидация последствий аварии) на ЧАЭС.

Услышав об аварии, понял, что рано или поздно буду там, по воинской специальности. Много читал по доступной литературе (об Инете тогда никто и не слышал, да его и не существовало). Задумался, почему в Японии люди, пережившие облучение при ядерных бомбардировках Хиросимы и Нагасаки, до сих пор живы, и понял, что одна из главных причин — традиционное чаепитие с детства.

Начал «рыться» в свойствах чая и где-то вычитал, что он выводит радиацию. Правда, в Японии традиционно пьют зеленый чай, а у нас черный, но суть та же. Я и до этого его любил и много пил. В части же выпивали ежедневно не меньше литра. Есть мнение, что и спирт выводит радиацию, да, это правда, но нюанс в том, что пить спирт надо ДО облучения, а после он совершенно бесполезен, в отличие от чая.

Путь в Зону

В начале ноября 1986 г. меня вызвали в райвоенкомат и сказали, что возможно мне придется поехать на спецсборы по ЛПА, отправили на медкомиссию в райполиклинику.

Так получилось, что я стал единственным человеком среди ликвидаторов района, у которого есть медобследование до поездки. Тех, кого призывали до меня, поднимали кого в 2, кого в 4 часа ночи и тут же отправляли через военкомат в зону, на сборы давали 10 минут. Кого отправили после меня, не обследовали, т.к. пришло ЦУ никаких обследований не проводить.

Меня признали абсолютно здоровым. Помню, заведующий поликлиникой сказал: «Может, вам написать какую-нибудь болезнь? Нам же потом вас лечить». На что я ответил (молодой был, идейный): «Я давал присягу защищать Родину». Он вздохнул и подписал: «Годен без ограничений».

28 ноября меня вызвали в райвоенкомат и сказали, что я призываюсь на спецсборы, отправка в облвоенкомат завтра, в 4 утра. 29-го мы, 10 офицеров-запасников из разных мест области, сидели в зале. Перед нами выступил заместитель облвоенкома и сказал, что мы призываемся на спецсборы по ликвидации аварии на ЧАЭС. Он добавил, что мы можем отказаться от поездки, но…

«…вот рядом со мной сидит прокурор области, против всех отказавшихся согласно закона «О воинской обязанности» будет возбуждено уголовное дело» (!!!). Для справки: это от 3 до 5 лет лишения свободы.

Естественно, что отказавшихся не было.

Назначили старшего группы. Им оказался единственный среди нас член КПСС, заведующий одним из ресторанов облцентра. Автобусом нас отвезли в Краснознаменку, в/ч, где переодевали всех военнообязанных, отправляющихся в Зону. Там с нами провели беседу и объявили назначения на должности.

Оказалось, что требовалось восемь человек, а нас было десять. То есть, двое оказались «лишними». Одного отсеяли сразу, у него было трое детей. Так получилось, что надо было отправлять домой одного из двоих — меня или парня из моего же поселка. Задали вопросы: коммунисты? — нет, комсомольцы? — оба, кто хочет ехать добровольно? — молчание. Тогда бросили монету. Выпало отправляться домой мне. Тут мгновенно в голове пронеслось: «Когда вернусь, как мне доказать, что я не струсил, что отправили в Зону его, а не меня?» И сказал, давайте поеду я. Спросили у второго: «Ты не против?» Парень, разумеется, не возражал. Вот так я и попал в список.
(Кстати, когда вернулся домой, мне пришлось рассказывать людям, что парня того не родители «отмазали», и что он не струсил, а просто оказался лишним).

В общем, на следующее утро нас переодели в солдатскую форму, дали сухпайки, выдали проездные документы и отправили в Одессу, сказав, что там нас встретит представитель облвоенкомата, поможет с билетами на поезд.

Приехали. Никто нас не встречает, часа через два решили, что нечего ждать и сами взяли билеты. Минут за 15 до отхода поезда прилетел запыхавшийся подполковник, узнал, что мы уже взяли билеты, сказал молодцы и убежал. 1-го утром мы приехали в Фастов, далее электричкой в Белую Церковь, там у дембелей-«партизан» узнали, куда идти на пересыльный пункт.

Добрались. В большой 2-этажной казарме везде стояли 2-ярусные койки, было полно «партизан», как солдат, так и офицеров. Наш старший нашел нам какой-то закуток, сказал ждать и пошел искать начальство. Вернулся где-то через час, сказал, что нас здесь никто не ждал, мы никому не нужны, но через час будет идти колонна в 25-ю бригаду (тоже пересыльный), мы поедем с ними.

Построение, мы в строю, но отдельной группой. Идет группа офицеров, сверяясь с бумагами, проверяют команды. Дошли до нас — а вы кто такие, вас нет у нас в списке, посмотрели документы — хрен с вами, хотите ехать — езжайте, но мы за вас не отвечаем.

Часов в 5 вечера приехали в 25-ю, всех разобрали, а мы сидим. Час, второй, третий, пятый… Никто нас не кормил ни в Белой Церкви, ни в бригаде, ели то, что взяли из дома. Все кинули в общий стол, а когда съели, в ход пошли сухпайки. Старший ходил в штаб, чтобы связались с полком, ему ответили, что для связи нужен позывной, которого мы не знали. Они сказали, что тоже не знают. Врали, конечно.

В половине двенадцатого ночи приехал за нами «бобик». Оказалось, что начальник автослужбы полка ждал замену, а среди нас был его сменщик, он несколько раз звонил в бригаду, ему отвечали, что никаких офицеров нет (хотя мы уже несколько часов там сидели). Наконец, он вышел на своего коллегу из бригады и тот ему сказал, что офицеры есть. Он — на свой «бобик», и за нами. В общем, 1-го в 12 ночи мы оказались в части. Нас завели в штаб, распределили по должностям, каждый забрал своего сменщика — вводить в курс дела. 3-го они уже уехали по домам.

О войсковой части

В/ч 44316, или, как ее называли — Одесский полк, находилась около села Ст. Соколы. В общем-то, Зона — понятие условное: в самом начале военные обвели циркулем по карте (центр ЧАЭС) круг радиусом 10 км, затем радиусом 30 км, их соответственно обнесли колючей проволокой. Отсюда и названия: «10-км зона», «30-км зона».

По периметру, за 30 км, как мне сказали позже, стояло 30 полков или спецбатальонов со спецтехникой от всех военных округов СССР. В первые дни после аварии на ликвидацию отправили «срочников», но потом кому-то в голову пришла мысль, что они будут болеть и что потом за них придется отвечать, поэтому всех «срочников» вернули назад. Вместо них стали призывать «партизан» («мудрейшее решение»: пусть потом голова болит у гражданских).

Вообще-то в наш полк должны были призываться ребята из Молдавии, Крыма, Одесской, Николаевской и Херсонской областей, но почему-то попадали и из других мест. Когда я пришел, застал из Северного Кавказа (в моем взводе были ребята из Майкопа), в середине декабря — пополнение из Донецкой и Луганской (тогда Ворошиловградской) областей, в основном шахтеры, в середине января — пополнение из Свердловской обл. (Россия).

Пополнение было каждые 2 недели, по 250 человек, на следующий день столько же отправлялись домой. Призывались в возрасте от 25 до 45 лет (до 25 — организм растет, могло быть замещение кальция при росте костей стронцием, после 45 — отложение солей, того же стронция), тех, кто на «гражданке» имел дело с облучением, тут же возвращали.
При мне в одном из пополнений оказался рентгентехник, его утром следующего дня отправили домой, сказав: «Тебе же потом год нельзя будет работать по специальности, нечего тебе здесь делать!».

В целом в части были все нормальные люди, от комполка до рядового (от ком. роты и выше — кадровые офицеры, много было прошедших Афганистан, далее – «партизаны»). Никто не требовал отдавать честь, друг с другом общались на «ты» («партизаны»). На чистоту подворотничков и прическу внимания не обращали, хотя ребята по мере возможности и сами держались в чистоте. Если попадался неряха, быстро приводили его в нормальное состояние. Ни одной драки за все мое время в полку не было, если что, любой приходил на помощь, несмотря на звание и должность.

В части был свой магазин, где продавались невиданные по тем временам вещи. Я хоть к тому времени и побывал в командировках в Киеве, Москве, Ленинграде, но подавляющего большинства из этого не видел в свободной продаже. Вьетнамские ананасы в сиропе (банки по 800 г), румынское печенье в упаковках по 200 г (очень вкусное), венгерские консервированные помидоры, болгарские консервированные огурцы, шпроты, постоянно индийский чай, Фанта, Пепси-кола, сгущенка, даже баночка черной икры лежала, советские наручные часы «Электроника», румынские кожаные кроссовки и т. д.

Кто помнит советские времена, знает, что в то время даже в областных центрах полки магазинов были полупустыми. А тут такое изобилие. Если кто-то пытался пролезть без очереди, его, несмотря на звание, тут же ставили на место.

Кормили в части очень хорошо. Рацион рядового и офицера отличался только тем, что соответственно на сутки было положено сливочного масла 90 г и 120 г, 1 и 2 вареных яйца. В остальном всё одинаково. Масло, сахар, виноград, яблоки лежали на столах навалом, каждый брал, сколько хотел, еще и оставалось (виноград и яблоки в виде шефской помощи поставлял Крым), рыбные консервы были только в масле, тушенка была настоящей и много, борщи очень вкусные, о комбижире и костях вместо мяса в борще и супах никто и не слышал, «шрапнели» (перловка) ни разу не было. Ежедневно всем полагалось (и выдавалось) 200 г сока (виноградный, яблочный, персиковый), какао или кофе, чай, сыр твердый, вторые блюда всегда были с кучей мяса или рыбы. Причем, у всех одинаково: как у офицеров, так и у рядовых. Когда вернулся домой после такой еды, первое время было чувство голода, настолько хорошо там кормили. Да, и служили в нашем полку, в отличие от остальных, 2 месяца (в других доходило и до 6 месяцев).

Служба

Я был назначен на должность командира отдельного взвода, подчинялся напрямую начальнику штаба. Конечно, было труднее, чем в составе роты: самому вести и учет доз облучения взвода, и политинформации проводить, и на подъеме присутствовать (через месяц я отказался от этого — хронический недосып). Кроме того, в мои обязанности входило и рапорты на работу писать (вечером в штабе разнарядка, сколько и от кого куда направить, утром, до 7 утра, сдать пофамильный список выезжающих в штаб), и представления на поощрение, увольнение. Но, в то же время, была и относительная независимость от других.

Спасало то, что во взводе все взрослые, прошедшие срочную, сами держали порядок и мне подсказывали. Было только одно ЧП: двое ребят через месяц службы возомнили себя «стариками» и сказали, что теперь они не будут убирать снег, топить печку и дежурить в палатке. Пришлось употребить власть: сказал им, что я не против, что они – да, «старики», но и уйдут они на «гражданку», как «старики»: не через 60 дней, а минимум через 120. Как бабка пошептала. Больше никто и не пытался.

Представления на замену писались, когда человек набирал 15 рентген, обычно это было через месяц-полтора, поэтому каждый стремился поскорее получить «дозу», к моменту отъезда набиралось 20-24 рентгена. Нас, офицеров, строго предупредили, что максимальная доза может быть не более 24,99 рентгена, если поставить 25 и более, то поставившим займется военная прокуратура. Вот и приходилось «химичить». Ребята знали, но понимали и никто не возражал.

Кстати о дозе. Когда мы валили «рыжий» лес, первыми шли медики-дозиметристы (тоже «партизаны»). На участке, где должны были работать, замеряли фон — над снегом (а он был 30-40 см толщиной) методом конверта: замеры в 5 точках (по краям и в центре). Затем бралась средняя доза (она составляла 0,45 рентгена в час), работали двумя сменами по 4 часа. Естественно, после валки деревьев и утаптывания снега фон повышался, но его уже никто не измерял. За 4 часа ставили дозу 0,6 рентген, больше было нельзя (0,45х4 сколько будет?).

О машинах . Обслуживания их, как такового практически не было, если что-то ломалось, ребята брали бутылку водки, ехали на «отстойник». Охрана отстойника была из нашего полка, и снимали нужное с тех машин

Для справки: отстойник — объект, куда сгоняли зараженную технику, могильник — закопанное в землю имущество.

О могильниках . Неизвестно, сколько и где они в Зоне. Это было особенно отчетливо видно на примере нашей части: командир полка выезжал, выбирал понравившееся ему место (конечно, без консультаций с гидротехниками и др.), там рылся котлован примерно 200х100 м и глубиной 2 м. Туда свозили все, что нужно было захоронить, посылали десятка два крепких ребят с кувалдами — разбивать объемные вещи. Когда котлован заполнялся до 0,5 м от поверхности, его засыпали землей. На карты его расположение не наносилось, и когда один наполнялся, то рылся новый котлован и т.д.

Работа

Так получилось, что кроме выездов со своим взводом, иногда приходилось быть на подмене, да и самому интересно было посмотреть новое. Первый мой выезд был в Чернобыль, там решили подготовить 2 пятиэтажки под общежитие.

Приехали. Двери подъездов опечатаны, открывали с милицией. Нам сказали, что в квартирах должны были остаться только батареи отопления и сантехника, остальное выбрасывать, включая обои. К окну подъезжал самосвал, с 1-го по 5-й этажи выбрасывалось всё. Заполнился самосвал — подъезжал другой, закончили проем — начинали другой. Вещи вывозили на могильники.

Обратил внимание сам, потом специально спрашивал у ребят — в квартирах не было никаких ценных вещей: меховых шапок, шуб, цветных телевизоров, хрусталя, хороших ковров, других ценностей. А ведь люди уезжали в спешке, не могли они всё это вывезти, и подъезды были опечатаны. Куда всё исчезло, вопрос риторический. Некоторые телевизоры (ч/б), с более-менее большим экраном ребята, вначале проверив приборами на фон, забирали в часть, в палатки. Практически в каждой был телевизор, там и смотрели.

Потом были выезды на ПУСО-2 (это ПУСО нашего полка), на подмену. Работы там для меня практически не было, солдаты хорошо знали свое дело, роль офицера была в случае чего улаживать конфликты с теми, чьи машины отмывали.

В конце декабря мне «повезло», и я 4 дня ездил в Припять. Сама Припять была огорожена колючкой с сигнализацией, при ее срабатывании должна была приезжать спецгруппа, но при мне подобного не было. Единственный въезд был со стороны Янова, там постоянно дежурили 2 милиционера, да на день приезжали 2 офицера — майор и подполковник.

Еще небольшое отступление, чтобы потом понятнее было — тогда мне было 34, я уже 7 лет как был разведен, т.е., мне не нужно было опасаться, что за мои поступки «отыграются» на семье, по натуре общительный, за словом в карман не лез. Мог начать разговор на равных с кадровыми офицерами как своими (начштаба и комполка, майором-особистом, полковником и подполковником — пост. представителями штаба округа при части), так и с незнакомыми. Как-то, увидев ехавший уазик с цифрой «Б» в знаке, остановил его, там сидел какой-то полковник, начал разговор с ним со слов «Здравствуйте, вы из Белорусского округа?» (я учился в университете в Минске). Не знаю, он то ли опешил от такой наглости старлея, то ли просто нормальный человек, но спокойно ответил, что он из Московского, а в чем мол дело. Я ответил, что увидел «Б», а я там учился, извинился, что остановил. Он сказал, что ничего страшного и уехал.

Так вот о Припяти . Туда в порядке экскурсии должны были проехать министры обороны соцстран во главе с министром обороны СССР, поэтому мы должны были расчистить от снега улицы того маршрута, по которому они будут двигаться. Послали 3 поливомоечных машины. Лопат вообще не было, перерыли весь автопарк, не нашли ни одной.

Поставили машины уступом и щетками начали счищать снег на обочину. К концу дня расчистили. А ночью опять снег. И так 3 дня чистили. На 4-й день приехали в Припять в 5 утра, сделали два круга, вдруг появилось с десяток машин с «партизанами», они начали лопатами сгребать снег. Ну, мы и съехали в какой-то закуток, с часик подремали, потом начали опять чистить. Собственно всю работу сделали до нас, мы только подчистили.

Вдруг несется уазик и из него в мегафон слова, из которых цензурными были только «5 минут» и «не было». Все дружно запрыгнули в машины, и мы умчались куда-то в лес. Через часа полтора нам объявили, что мы можем возвращаться по частям.

Что запомнилось: было жутко. Красивый современный город, в магазинах горит свет, в хозмаге стоит мотоцикл К-750 (огромный дефицит по тому времени), куча велосипедов, на балконах сушится белье, кое-где вялится рыба, цветы на подоконниках, шторы и звенящая тишина. Ни одной птицы, ни одного животного, никого вообще.

Правда, животных я, все-таки, видел. Как-то мы обедали с ребятами из Прибалтийского полка (меня и водителей еще поразили их длинные волосы и то, что они ели, не снимая шапок и бушлатов). Они очищали парники, кто-то захотел их запустить, во-второй — с ребятами из Прикарпатского полка (тут было на обед борщ с комбижиром в палец толщиной, мне, как гостю, положили какую-то кость с салом, перловка с рыбой в томатном соусе и компот, запомнил оттого, что потом у меня началась дикая изжога). Так вот к «столовой» пришло все живое население Припяти: 3 собаки (дворняга, немецкая овчарка, колли) и кот. Сидели рядышком, мирно. Когда им вынесли поесть и разложили по кучкам, каждый съел только свое, не пытаясь отобрать что-то у соседа, поев, они куда-то убежали.

По дороге в Припять проезжали неподалеку от ЧАЭС (на самой ЧАЭС я не был), запомнилось, что крыша 3-го блока была усеяна грачами, но ни одной птицы на саркофаге (его закончили в ноябре, до моего приезда).

За неделю до нового года прекратились все выезды, кроме ПУСО-2, началась «дурная» работа в части: очистка от снега, ремонты, покраска (в 30-ти градусный мороз!). Ко мне подошли незнакомые ребята (потом оказалось шахтеры) и сказали:

— Командир (как-то такое обращение прижилось в части при обращении солдат к офицерам-«партизанам»), мы знаем тебя, поговори с руководством, почему мы сидим тут без толка? Если нет работы, то пусть нас домой отпускают, нас там работа ждет. Иначе бузить начнем.
Я спросил, а что ж они своим командирам не говорят?
— Да мы говорили, только они не хотят идти.
Спасибо, ребята, что вы меня под танк бросаете. Но они «успокоили»:
— Не бойся, мы, если что, тебя выручим.

Как они собирались это делать, не знаю, но пришлось идти. Зашел к начштаба, рассказал. Он сперва полез «в бочку» (мол, я их под трибунал отправлю). Пришлось сказать, что это не срочники, а взрослые люди, что 250 шахтеров под трибунал не отправить, да и не боятся они ничего, после шахт. Не знаю, как они решали, но в тот же день весь полк собрали в клубе, выступил командир части, сказал, что сейчас работы в Зоне нет ни для кого. И что они с начштаба каждый день ездят в штаб сектора, выбивают работу, но пока придется потерпеть. Люди поняли, разговоры прекратились.

И вот 31 декабря радостная весть: опять сбор в клубе и объявление, что есть работа — валить «рыжий» лес. Весь январь валили, начиная с 1-го. В две смены по 4 часа, без выходных. За месяц убрали аж 7 гектаров. Не потому, что сачковали, просто из техники была всего 1 (одна!) бензопила на часть, остальное — двуручные пилы и топоры. Свалив дерево, надо было обрубить все ветки, разрезать стволы по 3 метра, погрузить стволы и ветки на самосвалы — и все вручную (!).

Много было городских, которые пилы и топора в жизни в руках не держали. Кто умел – учил других. Деревья валили только те, кто хорошо это мог, всегда несколько человек было на подстраховке, никого не подпускали близко к возможному месту падения. И все это сами, без команд офицеров, если кто-то пытался покомандовать, «отправляли» подальше. При мне послали на три буквы комполка, т.к. он чуть не послал солдат туда, куда должно было упасть дерево. И он не обиделся, не послал на «губу», т.к. понял, что был неправ.

Быт

Как я уже говорил, телевизоры стояли в каждой палатке. Кроме этого был бильярд в клубе с большими шарами из подшипников, каждый вечер кино в клубе. Причем фильмы, в основном, новые (на то время). Пару раз приезжали концертные бригады и один раз выступала самодеятельность из Ст. Соколов. Там девушка ходила в проходе в чем-то типа ночной сорочки. Начались перешептывания, ведь мужики живых женщин 2 месяца не видели. Так комполка встал в проходе спиной к сцене, скрестил руки и смотрел на солдат. Наступила полная тишина.

Был в части свой парикмахер, фотограф, палатка-душевая, где все отмывались после работы. Все бесплатно. Фотоаппарат я не брал, хотя снимаю с 14 лет, т.к. нас сперва в райвоенкомате, затем в облвоенкомате, а далее — и в части предупредили, что брать его нельзя. Что если заметят, как кто-то снимает, это будет расценено, как шпионаж.

Поэтому эти фото (солдат) делал фотограф части, а фото саркофага мне подарили. Кстати, там применяли какой-то особый бетон и он действительно черного цвета, видел по дороге в Припять.

О водке . Водку в части пили. Через день в Киев ездил уазик за водкой, привозили 5-6 ящиков. Водители рассказывали, что хотя за спиртным всегда была очередь, их всегда пропускали без очереди, т.к. «ликвидаторам водка нужнее». Но пили водку мало, в основном брали на дни рождения: 1-2 бутылки на взвод (30 человек). В основном все пили крепкий чай (не чифирь!). Ну, тут уже и я проводил соответствующую агитацию. Заваривали чай в 3-литровом бутыльке, воду кипятили «народным» кипятильником: два лезвия от «безопасной» бритвы на дне, к каждому отдельный провод — и в розетку. Между лезвиями обычная резинка для стирания. Собственно, как поправят химики, это было не кипячение, а гидролиз воды, но при этом выделялось большое количества тепла, что и приводило к закипанию. В кипяток и бросали чай. В день каждый выпивал не меньше литра чая, чаепитием в основном и занимали время. Верхнюю одежду (х/б гимнастерку и брюки, сапоги, шапку, бушлат) нам не меняли. Что получали при переодевании в Краснознаменке, в том работали, в том и возвращались из Зоны.

Дембель

В части все находились по 60 суток, не больше. Почему же у меня 75? Когда подал рапорт на замену (как и «своим», за 2 недели), он попал к начштаба, который подписывал все рапорта: и на солдат, и на офицеров. Он тут же вызвал меня, при мне порвал рапорт и сказал, что я уеду в один день с ним. Не знаю, какие у него были дела, но он тоже сидел 75 суток. Так и поехали в Киев одной машиной: он, я и 2 кадровых офицера. Там мы от него отделались, вернее он убежал по своим делам, а мы пошли в столовую, поели, выпили по 50 г водки на прощание, их поезда уходили раньше, мой — поздно ночью, проводил каждого и начал бродить по вокзалу.

Познакомился с каким-то сержантом-«партизаном» из другой части. Бродили, разговаривали. Смотрим, идет какой-то генерал, сверлит нас глазами. Мы глянули на него и продолжили спокойно идти дальше, не отдавая чести (с какой стати?). Видим, он подбежал к патрулю, что-то им доказывает, они ему что-то отвечают, ну а мы пошли дальше.

Мы знали, что патрулям был строжайший приказ из Москвы: ни в коем случае не задерживать «партизан»-ликвидаторов. Исключение — если лежит абсолютно пьяный. И то — такого взять, и, аккуратно, не обижая, дать проспаться, утром покормить и посадить на поезд. Поэтому когда мы проходили мимо патрулей, они отворачивались и начинали судорожно прикуривать. Бедняги, они, наверно, в день из-за нас выкуривали по несколько пачек.

Добрался до Краснознаменки, забрал свои вещи (мешок совершенно сплющился), но домой поехал в форме и сапогах. В Одессе взял билет на свой автобус. Еду, дремлю. В Николаеве вышел. Стою, курю, и вдруг ко мне начинает придираться какой-то пассажир из моего автобуса, в гражданском:

— Почему одет не по уставу?!
Отвечаю, что не все ли ему равно. Он стал шуметь:
— Сейчас милицию и патруль вызову!
— Ну, вызывай.
Он снова:
— Предъяви документы!
— А сам-то ты кто такой, чтобы я документы показывал?

В конце концов он показал свои, оказался майор какой-то. Показал и я свои, чтобы отстал. Майор, вроде, немного успокоился, но продолжал недовольно бубнить: мол, почему я так одет, не по уставу. Пришлось «отправить» его к министру обороны, и спросить у него, почему он одевает всех в солдатское. Только тогда вояка, наконец, угомонился. А может, просто выдохся…

Больше по пути домой приключений не было.

Страх

Было ли страшно? Да, было. Всем, кто только попадал в часть. Мне — вдвойне, т.к., повторюсь, нас готовили на военке, как командиров взводов радиационо-химической разведки и дозиметрического контроля. Плюс за эти 7 месяцев с момента аварии и до моего призыва начитался много чего. Но через несколько дней (максимум неделю) все успокаивались, тем более, что радиация не видна, а внешне пейзаж ничем не отличался от обычного, незараженного. Единственное, что могло указывать на нестандартность ситуации, это то, что все в части постоянно покашливали. Даже во сне. Да во рту был металлический привкус, от которого нельзя было избавиться. Как сказали медики, это от радиоактивного изотопа йода. Как только выехал за пределы зоны, кашель пропал.

Не знаю как другие взводные, но я нещадно гонял своих только за респираторы. Не дай бог кто-то выезжал в зону без «Лепестка»: тут были и маты, и угрозы. Правда, такое было только в самом начале, с теми, кто мне достался от прежнего взводного, но все быстро поняли, что это для их же блага. Уже через неделю никто из моих без респиратора не выезжал, и не обращал внимания на подшучивания от «героев» щеголявших тем, что они не боятся радиации и работают без «Лепестков».

Второе правило, что я ввел – это после работы перед входом в палатку обязательное тщательное вытряхивание шапок и бушлатов, мытье сапог (до морозов) и обтирание их снегом (после морозов). Но тут ребята и не сопротивлялись: поняли, что им меньше дышать гадостью придется.

Был в моем взводе парень, который панически боялся радиации, но и ему нашлась работа: он стал вечным дневальным в штабе. И был очень доволен тем, что никуда не выезжает. Причем, никто над ним не смеялся, все понимали, что у парня фобия.

Что запомнилось

В части прижилось примерно десяток-полтора домашних гусей, но их никто и не пытался зарезать. Во-первых, кормили, как в хорошем ресторане, во-вторых, как сказали дозиметристы, гуси фонили. Была собачка, при мне она родила 6 щенят, к ним ходили на экскурсию, искали последствия радиации, но ничего не нашли. Обычные щенки, никаких отклонений от нормы, все выжили, одного щенка кто-то их кадровых офицеров потом забрал с собой.

Где-то в конце января ко мне подошел солдат из моего взвода (фамилии уже не вспомню) и сказал, что у него нет документов. Он из Свердловской области, когда их везли через Свердловск, там была стоянка, часов 6 должны были стоять, он отпросился у сопровождающего офицера на пару часов повидать отца, которого не видел лет 10. Все документы были в мешке у того офицера. Вернулся через час, а поезд уже ушел. Так он (уже в форме и абсолютно без документов) самостоятельно, за свой счет, на самолетах, поездах, автобусах, попутках, добрался до Киева, оттуда в Белую Церковь, 25-ю бригаду, в часть. Сам нашел дорогу!

Приехал на следующий день после своих, т.е., опоздал всего на сутки. Но офицер с его документами уже уехал. Он сначала молчал, потом, разузнав обо мне, подошел. Я спросил, а почему он сам не хочет подойти к начштаба? Он замялся, потом сказал, что был трижды судим и боится, что его может забрать военная прокуратура. А там новый срок, уже как рецидивист. Что было делать? Пошел к начштаба, тот сперва разъярился, потом успокоился и отправил решать к особисту. Сперва к особисту зашел я, все рассказал, потом он позвал солдата, не выпуская меня из кабинета, выслушал его, спросил, с кем тот призывался, послал дневального вызвать всех, потом каждого расспрашивал, при этом никого не выпуская.

В конце разговора нас в кабинете было больше десятка. Выслушав всех, отпустил, мне сказал, иди к начштаба, пусть тот делает запрос на возврат документов. Так и поступили. Недели через три сделали повторный запрос, т.к. документы не пришли. Чем закончилось, не знаю — я уехал раньше. Но перед отъездом попросил всех — и своего сменщика, и новых начштаба и нач. политотдела, и писарей — чтобы они, если не придут документы, выписали парню отдельно справку, что тот действительно находился в части и принимал участие в ЛПА. Вот такие были люди! А ведь он мог спокойно скрыться, пересидеть, сделать себе новые документы на другое имя, но человек поехал выполнять свой долг.

Как-то, после очередного пополнения, попал ко мне чистокровный цыган из Саратского р-на Одесской области. Запомнил его потому, что вначале все время у меня вырывалось Саратовский р-н. Какой-то нетипичный был цыган, не такой, каким их представляют в фильмах и книгах – разудалыми и бесшабашными молодцами. Этот был робкий, застенчивый и исполнительный. Тут уже весь взвод встал на его защиту, и все остальные поняли, что смеяться и подшучивать над цыганом опасно для них самих: не физически, а просто морально убьют. Но тот как пришел робким, таким и ушел на дембель.

Срочники

Один раз довелось с ними встретиться. Уже не помню почему, но стояли мы за пределами части. Солдаты (не мои) и я, единственный офицер, разговаривали, грелись у горящего ската. Мороз тогда доходил до 35. И вдруг видим, идут на лыжах человек 5 совсем юных, в шинелях (мы все были только в бушлатах), шапки-ушанки опущены, завязаны под подбородком, в перчатках (мы без них, почему-то руки не мерзли). Подошли ближе, смотрим — они все, судя по внешности, откуда-то из Средней Азии. Дрожат, замерзли. Увидели меня, испугались, начали честь отдавать, заикаться. Ребята их правда быстро успокоили. Оказывается, их часть охраняет 30-тикилометровую колючку и они ходят смотреть, нет ли разрывов. А тут замерзли, увидели костер, решили погреться. Потом так робко, на меня косясь, спросили закурить. Тут же все достали сигареты, отдали им всё, что у нас было. Они погрелись и ушли. А нам было тоскливо и жалко их. Ну, мы-то взрослые, а зачем молодежь-то травить?! И тем более отправлять на мороз не привыкших к нему…

Радиация

При мне строились новые хранилища части (продуктовый и вещевой). Все стройматериалы — кирпичи, цемент, песок привозились в часть со стройплощадок пятого и шестого блоков ЧАЭС. Подошел ко мне кладовщик продуктового и говорит, что стены хранилища фонят, и что он говорил об этом начпроду, но тот отмахнулся.

Взял у ребят ДП 5-А и пошел проверять. Действительно, фонило, и очень сильно — около 0,3 рентгена в час. Иду к начштаба, говорю, тот отмахивается, начинает угрожать: мол, будешь поднимать эту тему, такое письмо тебе на работу отправлю, ни одна тюрьма не примет.

Пришлось идти к медикам. Те поняли с полуслова, ведь все мы едим с того склада. Чтобы меня не подвести, устроили проверку на радиацию абсолютно всех помещений части: палаток, офицерских вагончиков, казармы офицеров, клуба, столовой и собственно складов. Выявили, кроме складов, еще кучу всего фонящего. Доложили начмеду (кадровый подполковник). Вечером на собрании тот взял слово и выдал. Нагоняи получили и командиры рот (и я в том числе) и начпрод, и начвещь, и начштаба. В общем, на следующий день в часть завезли чистый лес, откуда-то из-под Малина, заработала в три смены полковая пилорама, склады обшили внутри 50-мм досками. Фон резко упал. Начштаба потом долго косился на меня, но я делал невинные глаза и отвечал, что я-то ведь тоже получил нагоняй.

О дозиметрах

Где-то в начале декабря нам выдали дозиметры-накопители. Их нужно было прикрепить к поясу шнурком на уровне… Одним словом, сами понимаете чего. Дозиметров было по одному на офицера, и по одному на каждую группу работающих солдат (5-7 человек). Предупредили, что один стоит 70 рублей, и что за утерю придется платить в 3-х кратном размере (зарплата инженера тогда была на уровне 120 руб.). Повесил и я.

Дня через три подошел к нашему химику-дозиметристу (кадровый лейтенант), спрашиваю, а как же узнать дозу? Оказывается, что перед тем, как выдать нам, каждый дозиметр (в нем какая-то кремниевая пластинка, которая изменяет цвет в зависимости от облучения) должен был быть вставлен в особый прибор, записана накопленная в нем доза, в журнале отмечено, кому и с какой дозой выдан накопитель. Перед отъездом опять каждый прибор должен быть вставлен в прибор и так определена реальная полученная доза. Но т.к. такой прибор единственный и находится в штабе Зоны, то никто таких процедур не делал и делать не собирается. Естественно, я тут же вернул прибор назад, то же сделали мои ребята, а за ними и весь полк.

О мародерстве и мародерах

Было и такое. Где-то за две недели до своего дембеля командование (комполка, начштаба, начПО и другие «верха») отправило в свои части по месту службы по 2 «шаланды» («Камаз» с длинным прицепом). Каждый отправлял, что накопил. В Молдавию — только с досками, в Крым, Одессу — техника (дизельэлектростанции, генераторы, двигатели, телевизоры, холодильники, стиральные порошки, сетки-авоськи в тюках, каждый тюк по 1000 шт. и др.). Причем, всё это бралось с тех складов пятого и шестого блоков, т.е. прилично фонило. Сижу я в комнате при клубе, пью чай с ребятами, разговариваем. Вдруг врывается подполковник, таким я его ни до, ни после не видел: разъяренный, сплошной мат-перемат, угрозы и убежал. Спрашиваю у ребят, что с ним, а один и говорит:

— Так он же генератор возле клуба увидел.
— Ну и что? – спрашиваю.
— Так он же сегодня шаланды отправил, вот и бесится, что этот не заметил.

И надо же случится, что пока шаланды были в пути, с внеплановой проверкой в часть заявилась военная прокуратура. Проверив многое, спросили, а где шаланды? Им сказали, что возят лес из Малина, сейчас в пути, показали липовые приказы. Когда ребята вернулись, их из автопарка даже в палатки не пустили, послали дежурных собрать и принести их вещи, тут же оформили «дембельские» документы, посадили в уазик и — на Киев. Но мы-то ведь были в части, и все было на виду. Так и узнали. Когда вернулся домой, тут же предупредил родственников и знакомых, чтобы ничего в комиссионках не покупали, даже самый крутой дефицит, т.к. всё это, скорее всего, будет привезено из Зоны, фонящим.

Из чужих рассказов

В феврале к нам в часть приезжал полковник, который начинал сразу после аварии. Нас всех тогда собрали в клубе послушать его рассказы. В частности, он сказал, что вначале его часть поставили метрах в 500 от станции, на опушке «рыжего» леса. Но где-то через неделю какой-то любопытный взял и замерил свою свежевыложенную «кучу»: ее фон составил 2 рентгена в час. В течение часа после этого часть переехала на нынешнее место. Представляю, какие дозы они схватили за это время.

Двое ликвидаторов из моего района были по две минуты на крыше третьего блока, сбрасывали в развал куски графита и урана с крыши. По их рассказам, из спецодежды им дали только типа просвинцованных плавок (тяжелые были), из остальной защиты — «Лепесток» (ватно-марлевая повязка) и плащ из ОЗК (общевойсковой защитный комплект). Перед этим на фото каждому показали, что он должен сделать, чтобы не мешать другим. По сирене они выскочили на крышу, успели сбросить вниз по 3 лопаты, опять сирена, бегом назад с крыши.

Один ликвидатор летом 86-го работал внутри третьего блока станции. Они тряпками отмывали стены помещений от радиации. Рассказывал, что после работы (смена 4 часа) полный душ, идут голые к дозиметристу, он меряет тело и опять гонит в душ. После 4-го душа махнул рукой: все равно бестолку.

А вообще в моем районе из 35 ликвидаторов в 92 г., в живых осталось 15. Многие не дожили до пенсии, даже досрочной, чернобыльской.

Самое большое, что я там сделал — добился отключения ЗАСа (засекреченная аппаратура связи) в части на полтора часа. Эта связь должна быть круглосуточной и постоянной, ее отсутствие даже на 5 минут — ЧП. А здесь целых полтора часа и без последствий! А суть в том, что в тот день впервые в СССР в 23 часа должен был идти документальный фильм о Высоцком по ТВ. Но тот канал глушился работающим ЗАСом, причем во всей части. А мне и самому хотелось посмотреть и ребятам, ведь о самом Высоцком и впервые!

Пришлось применить всю смекалку и хитрость. Начал дня за три, прошел путь от командиров рот до начальника политотдела, особиста, представителей округа. Что только я им не рассказывал! Хотя они и сами его знали и любили его песни. В общем, самый главный — полковник из представителей округа вместе с особистом дали команду на время фильма остановить ЗАС. Правда, подстраховались, каждый по своим каналам — сообщили своим коллегам, чтобы в случае чего те срочно звонили на телефон, возле телефона поставили аж 3-х человек. И вот ленкомната битком набита, телевизор включен, по нему рябь и шум. И вдруг четкая картина, хороший звук. Посмотрели до конца, только закончился — включили ЗАС. Тут же они звонят своим, не было ли чего. К счастью для всех, ничего за эти полтора часа не произошло. Были и другие мелкие похождения, но они особого внимания не заслуживают.

Фотоархив

Благодарность

В конце каждого месяца в полку награждали такими благодарностями и благодарностями от имени штаба округа человек 200 (в полку было около 1000). Еще примерно на 150 человек отправлялись благодарственные письма от имени части на работу. Так что надо было особо постараться, чтобы не получить благодарность. Но именно такая ценилась больше всего, из-за фотографии ЧАЭС (это было чуть ли не единственное незасекреченное фото в то время. По крайней мере, я подобных не видел). В моем взводе такие благодарности и письма на работу получили абсолютно все. Лучше не рассказывать, чего это мне стоило, но считаю, что все они действительно заслужили. Нормальные командиры других рот и взводов делали то же самое.

Пропуск

Иметь такой пропуск было, как сейчас сказали бы, престижно, вот я его себе и «сделал», да еще и с печатью «300». За что и поплатился. Как-то вечером, когда все отдыхали, меня послали в часть Забайкальского округа за какими-то образцами документов. Я их часа два копировал, а все из-за того, что на то время только у меня из «партизан» был такой пропуск. Кстати, в той части я был поражен: зима, а дорожки и плац очищены от снега, стоит грибок, под ним часовой, все отдают честь, даже солдаты солдатам, когда меня завели в штаб, солдаты вскочили с мест и вытянулись по стойке «смирно». Оказывается, из-за того, что их привозят за несколько тысяч км, держат здесь по 6 (шесть!) месяцев, свою дозу они получают за 2 месяца, а затем настоящая муштровка, как в обычной части со срочниками. И это со взрослыми «партизанами»! Как они завидовали нам, когда я рассказал о нашей жизни!

Справка старшего машины

Пригодилась мне, когда три раза сопровождал «дембелей» в Киев и один раз встречал в Киеве новых комполка, наштаба и с ними несколько офицеров. Поездка в Киев была как награда: увидеть людей в гражданском, женщин, детей, городской транспорт — это было, как чудо.

Справка по дозам облучения

Выдавалась для того, чтобы мы по ошибке не поставили дозу больше положенного. От времени она развалилась на 4 части, да и краска выгорела, но разобрать пока можно.

Еще 2 справки

Такие выдавались каждому, от солдата до полковника. Правда, сейчас у подавляющего большинства справок на оплату нет, их сдавали в бухгалтерию, а где-то в 2000-2002 г. было указание изъять их из бухгалтерий и уничтожить. У меня сохранилась только потому, что добрые люди вовремя предупредили, чтобы я ее забрал, а в бухгалтерии осталась ксерокопия. И главбух пошла мне навстречу.

P.S. автора

Я не хочу выкладывать материал под своим ником не потому, что боюсь чего-то. Тем более, что никакой подписки «О неразглашении» от нас не требовали ни письменно, ни устно. Просто не считаю себя «героем, спасшим мир». Так получилось, что стал ликвидатором, но это не моя заслуга и не моё желание. Надеюсь, вы меня поймете.